Буслай воздел руки к небу и засмеялся. Вои начали извиваться, выкрикивать чудные слова, лаять и выть по-звериному. Старуха-колдунья, безумно вытаращив глаза, медленно двинулась вокруг костра, слаженно покачивая локтями и выкрикивая: «Гай! Гай!». Ушкуйники, уже совершено лишённые воли, повторяли её движения. Постепенно они сложились в зловещий хоровод, обратились в громадную сороконожку, которая неостановимо текла вокруг дерева, извиваясь всем телом и изрыгая: «Гай! Гай!». Это было страшно и жутко. Арнас стиснул зубы, чтобы не задрожать от ненависти. Вот оно, югорское помрачение! И не скрыться от него, не убежать. Оно настигнет тебя всюду, пока ты пребываешь в этой проклятой стране. Оно уже накрыло ратников с головой и не отпустит их никогда, даже в русском стане. Они принесут с собой частичку югорского колдовства, тлеющий уголёк прельщения, который способен вспыхнуть и спалить душу. И что тогда? Устоят ли русичи против югорцев, если изнутри их станет разъедать эта язва? Прислонившись спиной в шершавому стволу, зырянин сполз на снег, зажмурился и закрыл глаза кулаками, чтобы не слышать и не видеть творящегося на поляне.
А ведунья разошлась не на шутку: визжала, каталась по земле, хохотала и корчила рожи. Ратники, посрывав с себя шапки и тулупы, прыгали вокруг пламени и верещали как бесноватые. Многие падали перед идолами на колени и, юродствуя, били поклоны. Буслай закатил глаза и привалился спиной к белой сосне-мертвяку с отломанной верхушкой. Лицо его стало как восковое, а ладони, лежавшие на истёртых штанах, вздрагивали будто в предсмертной судороге. С поляны доносилось хрюканье, ослиный вой и гогот. Казалось, ещё немного, и прилетят крылатые ламии, понабегут железоголовые менквы, а из-под земли полезут красноглазые упыри. «Что же это? – в страхе думал Арнас. – Что же это? Неужто нет выхода?».
Он лихорадочно соображал, что делать. Затушить костёр? Нет, поздно: вои надышались грибов и впали с исступление. Привести в чувство Буслая? Опасно: хворый сотник может не выдержать такого пробуждения. Что же остаётся? Поколебавшись, Арнас принял решение. Он поднялся, вышел из-за дерева и, старательно уклоняясь от мечущихся тел, подступил к кривляющейся ведьме. Та стояла почти вплотную к огню, взмахивала руками и что-то вопила, не чувствуя жара, а одежда на ней тлела и дымилась, словно ледяная корка на брошенной в костёр ветви.
Не смущаясь столпотворения, Арнас извлёк из правого кумыша длинный нож и быстро провёл лезвием по глотке старухи. Вопли её превратились в хриплое бульканье, руки упали как плети, и потвора начала оседать. «Хотели жертвы – вот вам жертва», – злорадно процедил Арнас, подхватывая захлебнувшуюся кровью бабку. Никто из пляшущих не заметил этого, все были слишком упоены своим безумием.
Он не стал оттаскивать знахарку в лес. Тяжела слишком, да и зачем? Шила в мешке не утаишь. Скоро ушкуйники придут в себя и быстро сообразят, кто убил их колдунью. Но он, Арнас, к тому времени будет уже далеко. Новгородцы не догонят его. Пускай возвращаются в стан, к русскому шаману. А он, Арнас, пойдёт своей дорогой.
Глава шестая
Моислав хоть и рождён был гречином, но таковым себя не ощущал. Покинув Ромейскую державу в пять лет, он напрочь забыл эту страну и прочно сжился со славянском землёй. Причиной этого был его отец, соблазнённый посулами новгородского архиепископа. Кабы не красивые речи посланцев иерарха и не богатые подношения их спутников, может, по сей день бродил бы Моислав по каменным улицам Эфеса или Фессалоник, ведать не ведая о каких-то там русичах. Но на берега Пропонтиды высадились бородачи в меховых шапках, прибывшие из далёкого лесного края, и переманили к себе изографа Олисея.
Крещёная более двухсот лет назад, Русь жадно впитывала в себя православную учёность, словно неразумное дитя, спешащее насладиться долгожданным лакомством. В дремучие славянские чащи ехали с тёплых берегов Эллинского моря монахи, переписчики книг, зодчие, толмачи с иврита и греческого, богословы, ваятели, и, конечно, иконописцы. Князья и игумены встречали их с распростёртыми объятиями, зато народ, погрязший в язычестве, оставался безразличен.
На новом месте Моислав поначалу чувствовал себя неуютно. Не понимая местных обычаев, он с ужасом таращился на безудержное пьянство и дикость туземцев, смеялся над их деревянными церквями, казавшимися ему халупами после мраморных храмов ромеев, и ненавидел холодную промозглость севера, так отличавшуюся от ласкового тепла Средиземного моря. И хоть отец его, желая сблизиться с новгородцами, переделал христианское имя сына на славянский лад, юный гречин всё равно ощущал себя изгоем.
С течением времени воспоминания об оставленной родине поблекли, и сердце перестало свербить при мысли о разлуке с отчизной. Его дом теперь был здесь, среди берёзовых рощи полноводных студёных рек. Но даже сроднившись со славянами, он оставался чужаком. Отец заставлял его корпеть над Священным Писанием, наставлял в иконографии, а душа Моислава стремилась к иному. Лишённый корней в Русской земле, отрезанный от её обычаев строгим семейным воспитанием, Моислав мечтал вырваться из-под родительского крова и окунуться в эту удивительную, такую близкую, но такую недоступную ему жизнь. Он видел, что кроме внешней, церковной веры в Новгороде существовала и другая, чуждая князьям и попам, но прочно укоренённая в народе. Она проявлялась повсюду: в убранстве домов, в необычайных облачениях, в таинственных ночных бдениях и в разговорах людей. Посреди зимы мужики вдруг наряжались в медвежьи шкуры и плясали под сопелки и трещотки, к вящему негодованию священников и монахов. Ранней весной весь город пёк жаворонков из хлеба, делал блины, сжигал нарядное чучело и спускал на лёд огненное колесо. Летом целую седмицу никто не работал, везде бродили ряженые, играли на дудках, а ночами за городом молодёжь с весёлыми криками прыгала через костры. Всё это напоминало римские вакханалии, против которых в старину ополчались отцы церкви. Моиславу эти действа казались какой-то игрой, хотя отец чрезвычайно невзлюбил их и строго-настрого запрещал сыну участвовать с срамных увеселениях. Но чем строже держал его суровый мастер, тем сильнее хотелось Моиславу отведать запретного плода. Да и трудно было не поддаться искушению, когда оно было разлито повсюду: на улицах, в деревнях, в домах и даже в божьих храмах. В последний день седмицы на площадях выставлялись идольские столпы, вокруг которых пришлые скоморохи устраивали позорища. Столпы были красного цвета с заострённой верхушкой, ввергая в негодование благочестивого Олисея. Моислав, случалось, убегал из дома, чтобы поглазеть на затейников, но при возвращении всегда бывал порот. Такое обращение с ним вызывало град насмешек других подростков, сызмальства приобщённых к поганым забавам. Хоть и носили новгородцы крестики, хоть и собирались в церквях на Рождество да на Пасху, а не считалось среди них зазорным славить древних богов. Не только чадь, но даже бояре блюли дедовский обычай, а среди баб не утихали пересуды о русальских нарядах. Окружённый этими соблазнами, Моислав, конечно, не мог остаться в стороне. С трудом дождался он совершеннолетия, когда смог наконец жениться и покинуть отчий дом. Суровая домашняя аскеза напрочь отбила у него склонность к православному благолепию. Его манило неизведанное, чудесное, завораживающе-волшебное. Отец называл это «сатанинским искусом», но Моислава не смущали такие слова. Он слишком долго ходил в праведниках, чтобы теперь отказаться от вожделенной награды.
Поначалу попович вступал на это поприще с боязнью. А ну как лукавый и впрямь утянет? Не отобьёшься! Но потом, опасливо озираясь и трепеща, всё же шагнул в заповедную реку. А где шагнул, там и нырнул: раз нырнул, два, затем и выныривать перестал – увлекли его стародавние тайны, понесли на лебединых крыльях в мир грёз и открытий. Стали к нему захаживать бабки-знахарки, приходили, таясь от княжьих людей, волхвы, учили заговорам, натаскивали в сокровенной премудрости.
Священником Моислав не стал, как ни кручинился отец. Пошёл по стезе торговли, продавал мёд и воск, а вечерами, тайком от других, занимался чернокнижием. Пока Олисей писал иконы, сын его уединялся в неприметной каморке с потворниками и ведунами, читал непонятные словеса на дощечках и, нацепив медвежью маску, плясал перед идолом Велеса.
Когда умер архиепископ Гавриил, новгородцы стали метать жребий, кому из трёх достойнейших занять его место. Олисей к тому времени вошёл в большую силу, стал одним из соискателей. Увы, судьба была неблагосклонна к нему, и жребий пал на другого. Что ж, невелика потеря: возглавить епархию по воле слепого случая немногим лучше, чем остаться вообще без неё. Так утешал себя отец Моиславов, с неприязнью думая о поганом обряде бросания костей. «Всё равно они в душе бесопоклонники, – рассуждал греческий изограф. – Много ли чести пасти такое стадо?».
