— Вот! — гордо заявил он. — Они наполнены натроном, вы можете положить в них трупы на семьдесят два дня, как это делается с останками фараонов. Я же сказал вам ничего не делать кое-как. А в этом углу вы найдете лучший лен для повязок, какой только можно купить на рынке.
Ануна и Падирам обменялись испуганными взглядами. Неужели им придется оставаться в этом карьере больше двух месяцев? И к чему такие царские почести молодым крестьянам, судя по всему, отравленным во время сна?
Все это не имело смысла. Хоремеб почтительно поклонился, но и он казался сбитым с толку. Когда солдат вышел, бальзамировщики не смогли сдержать беспокойства.
— Нам не дадут уйти, — простонал рассекальщик. — Не знаю, что здесь готовится, но это наверняка государственная тайна. Эти ребята были красивы, сильны, их несколько месяцев обучали владению оружием, а потом враз убили. А сейчас с нас требуют, чтобы мы обращались с их трупами как с телами принцев крови…
— Помолчи-ка, — буркнул Хоремеб. — Ты причитаешь точно плакальщица. Не надо нам ничего говорить, мы все это видим. Я не больше тебя знаю, что здесь происходит, но не советую паниковать, иначе нас «заменят». Полагаю, тебе не стоит объяснять, что означает это слово? Предлагаю делать все не спеша, потянуть время, чтобы как следует поразмыслить и что-нибудь придумать. А сейчас пойдемте-ка спать, завтра у нас будет тяжелый день.
Выйдя из галереи, они увидели, что солдаты окружили овраг. Вооруженные стражи стояли по всему его периметру.
— Ну вот, мы пленники, — заныл Падирам. Ануна тревожилась все больше и больше, она отдала бы что угодно, лишь бы уйти отсюда.
Они решили занять одну из палаток и воспользоваться циновками бывших жильцов. Падирам закутался в свой шерстяной плащ, но никак не мог уснуть. Не выдержав, он дотронулся до руки Ануны.
— Как ты думаешь, не попробовать ли нам убежать? — прошептал он.
— Ты с ума сошел, — вздохнула девушка. — Ты что, сможешь пробраться под носом у часовых и выкрасть верблюда? Считаешь себя бывалым воином, целыми днями разрезая трупы?
Страх и отчаяние овладели ею. С самого детства она заботилась лишь о том, чтобы выжить любыми средствами, старалась поскорее забыть трудные моменты своей жизни. Ее украли, когда ей было пять или шесть лет, так что она совсем не помнила своих родителей. Иногда она сомневалась в том, что она египтянка, и спрашивала себя, не родилась ли она в какой-нибудь далекой стране. На это указывали и ее темная кожа, и негроидные черты лица. В одиннадцать лет ее лишил девственности главарь шайки разбойников, промышлявших в пустыне, который потом за какие-то долги отдал ее Хассаду, старому торговцу, привозившему ладан из страны Пунт.
Старик сразу же затащил ее в свою постель, но не смог сделать ей ребенка. Зато он обучил Ануну разбираться в благовониях, как только понял, что она обладает очень хорошим обонянием.
Начались годы беспрерывных путешествий. С возрастом Хассад все реже занимался любовью с молодой подругой, так что та в конце концов привыкла к прикосновениям его старой, прожаренной солнцем пустыни кожи, и между ними возникло какое-то подобие нежности.
С течением времени Ануна все меньше размышляла и все больше доверяла своему инстинкту. В шестнадцать лет она создала собственную философию о потере памяти, связанной с дурными воспоминаниями. Она поняла, что бесполезно жалеть о чем-либо, что прошлое остается в прошлом, и даже не пыталась вспоминать о резком запахе ложившихся на нее в душной палатке или прямо на песке мужчин. От женщин племени она узнала, что лучше пораньше привыкнуть к подобным неприятностям, так как, будучи самкой, она будет переносить их до тех пор, пока ее красивое лицо не поблекнет, после чего она наконец получит успокоение.
Когда старый Хассад умер от лихорадки, она нанялась к одному парфюмеру в Сетеп-Абу. А потом, из-за необоснованной ревности его жены, осела у Хоремеба, в Доме бальзамирования. Это было наихудшее место для девушки с таким тонким обонянием.
— Они убьют нас, — сказала Падирам, — когда мы закончим нашу работу. Я это чувствую. Они не рискнут оставить нас в живых, боясь, что мы расскажем о том, что видели.
— Молчи, — шепнула Ануна. — От твоих стонов у меня болят уши. Хоремеб прав, у тебя другое призвание. Тебе бы плакальщицей быть.
9
Рутинная работа внутри заброшенного карьера наконец вытеснила страх из сердец бальзамировщиков. Ее оказалось очень много, а закончить все надо было как можно скорее. Большие ванны с натроном беспрестанно наполнялись выпотрошенными трупами, которые освобождались в них от остатков жира. Ануна любила задерживаться в крипте, так как там было самое прохладное место. Люди страдали от усталости и тяжелых условий, в которых оказались. Днем они поджаривались на солнце, ночью мерзли. Солдаты не ослабляли бдительности. Заступая на пост, они не спускали глаз с центра карьера, где копошились люди из Пер-Нефера. В руках они держали копья, а у их ног лежали луки и колчаны со стрелами, готовые выполнить свою работу.
Ануна старалась не слишком думать об этом во время приготовления смол и лаков, которыми надо было покрыть мумии, чтобы они навечно сохранили приятный запах. Это было самым главным, потому что никак нельзя было появиться в полях Иалу, издавая дурной запах; это строго осуждалось в высших кругах. Мертвец, от которого исходил неприятный запах, навлекал на себя гнев богов, так что душистые вещества занимали особое место в похоронном обряде.
Пока Хоремеб читал заупокойные молитвы и крючком вытаскивал через ноздри мозг мертвеца, Ануна думала о том, что никогда не примет египетскую религию. Возможно, это объяснялось тем, что родом она была из других мест, где правили боги, которые казались ей более настоящими, что ли: на них было меньше золота и пурпура, и они были гораздо ближе к природе и людям.
Хотя, когда ее похитили, она была совсем крошкой, в ее памяти остались большой тотем, покрытый слоем высохшей грязи, ритуальные танцы обнаженных мужчин, потрясающих дротиками. Странно, но этот колченогий бог, асимметричный, неумело вырубленный из неструганого дерева, казался ей внушающим большее доверия, чем все египетские божества с их множественными превращениями и с непонятными, часто противоречивыми, обязанностями. За проведенные в Египте годы у нее сложилось впечатление, что жрецы нарочно усложняли свои церемонии, чтобы никто не мог обойтись без их помощи, и что им нужно было обязательно платить, чтобы не навлечь на себя их проклятия.
Ей отвратительны были эти огромные статуи, этот напыщенный стиль, застывшие рисунки неизменно хвалебного содержания, копируемые художниками без каких-либо отклонений. Она ощущала ностальгию по другой земле, по религии, более близкой народу, жрецы которой не были увешаны золотом с головы до ног. Часто, погружаясь в сон, она вновь видела большой тотем из плохо обтесанного дерева и вручала свою судьбу этому божеству, имя которого успела забыть. И тогда она давала себе клятву вернуться туда — она не знала куда — когда-нибудь, позднее, когда станет настолько богатой, чтобы путешествовать с относительным комфортом.
