И жизнь была несправедливой.
Раз и навсегда поняв это, он почти смирился и даже перестал прилагать усилия, так что невознагражденными остались только способности – а это положение каким-то не объяснимым логикой образом оказалось еще обиднее, чем если бы он продолжал усилия, а они оставались бы бесплодными.
Как вдруг все сломалось, перевернулось, и жизнь его поменялась. С ним будто начали рассчитываться за недоданное. Не стоит даже и перечислять то, что он получил, можно сказать коротко – все, чего когда-то не хотел даже, а лишь представлял в заведомо ложных измышлениях, которым, как всякий страдающий бессонницей человек, предавался по ночам.
Вот виделось ему: он сидит в каком-то маленьком кафе (каких тогда и не видел вовсе, откуда только такое видение взял?), и знакомые то и дело подходят к нему, здороваются уважительно, с почтением выпивают предложенную им рюмку, интересуются мнением по профессиональным делам… Он доброжелателен, улыбчив, очки сползли на кончик носа, в верхнем кармашке хорошего, любимого и потому сильно поношенного пиджака остывает запасная трубка… И его собака дремлет под его стулом – как завсегдатаев их пускают в кафе вместе… А вот бежит и та, которую он ждет, – не то чтобы красавица, но складненькая такая, улыбчивая, не очень уже молодая, но еще очаровательная, с немного детским выражением лица…
Именно в таких деталях все и представлял.
Именно так вдруг все и сделалось.
Не прошло и пяти лет этой новой жизни, как однажды он заметил, что старые фантазии полностью осуществились. Он сидит, все время сидит в маленьком кафе (несколько раз это были даже парижские, мюнхенские и лондонские кафе!), и знакомые подходят, и очки сползают, и пиджак… И бывало, что появлялась она, правда, в разных видах, не всегда та самая, но иногда даже именно очаровательная, и даже с детской улыбкой… Разве что трубку к тому времени он давно уже бросил курить, перешел на крепкие сигареты, да собаку так и не завел, неожиданно сосредоточившись до истинного фанатизма на кошках, а эти звери по кафе не ходят, будучи природными домоседами…
Более того: еще немного спустя возник в его положении дополнительный оттенок, который некогда тоже предполагался, хотя и не формулировался даже в мечтаниях, – он сидел в кафе уже не в качестве активного, энергичного персонажа картинки, а как эдакий старец, давно миновавший зенит, авторитет ушедших дней, старожил цеха… В этом был милый его сердцу стиль поношенности, устойчивости, традиций – всего того, чего не было в его беспородной, лишенной корней и резко переменившейся к лучшему жизни. Теперь он как будто имитировал старение в своем образе, как имитировал в обстановке своего дома обжитость и наследование вещей – хотя все было накуплено по комиссионкам и антиквариатам.
Впрочем, старение тем временем шло и естественным путем, и уже было не отличить наигранное от настоящего, и тут он спохватился и начал тосковать, почувствовав, что действительно недолго осталось донашивать эту жизнь, и придумал про нее афоризм: «Жизнь – как плохие ботинки, только разносишь, чтобы не жали, а они возьми да порвись, выбрасывать пора…» И этот афоризм тоже хорошо уложился в образ вальяжного старика, иронического мэтра и мудреца…
Но сейчас не об этом речь, а о справедливости.
Казалось бы, судьба расплатилась с ним полностью, а люди, к которым судьба щедра, обычно склонны испытывать к другим сострадание. Но № 1 оказался злопамятен. Вернее будет сказать так: он сочувствовал каждому отдельному человеку из тех, кому теперь не везло, и готов был помочь – лучше всего деньгами. Но в целом новым невезучим не только не сочувствовал, но даже находился с ними в состоянии внутренней вражды. Позицию его можно было определить так: «Вот и ваш черед пришел. Раньше вам было хорошо, а мне плохо – хотя вы получали все незаслуженно, а я незаслуженно был обделен. Теперь все у всех по заслугам – мне кафе и прочее, а вам… уж извините». Гадкая позиция, ничего не скажешь, и сам он чувствовал, что гадкая, не то что не христианская, а просто людоедская какая-то, чистой воды социальный дарвинизм – но поделать с собой ничего не мог. Да и не хотел, потому что к убеждениям добавлялось и раздражение на этих неудачников свободы, особенно из числа бывших приятелей, продолжающих в приятелях формально числиться: ведь они принимали свое и его нынешнее положение тоже без смирения, и иногда проскальзывало в их усмешках и даже словах: «Выбился… пользуется… счастлив, как свинья, а что другие теперь в говне, ему плевать… оголтелый правый… бессовестный…» Справедливости же ради надо сказать, что счастлив он, несмотря ни на что, не был. Тем более счастлив, как свинья, поскольку человек вообще не бывает более или менее протяженное время счастлив, а только в лучшем случае удовлетворен…
Но, как бы то ни было, настроение у № 1 от мыслей о справедливости всегда портилось, к тому же и сами телевизионные «Новости», как обычно, были невеселые.
46
Не досмотрев их, он уснул – как всегда, сном нездоровым и не дающим отдыха. Точнее, не как всегда, а как сделалось в последние годы из-за постоянного пьянства и сопутствующей неврастении.
Обычно он засыпал рано, иногда забыв включить таймер телевизора, и в таких случаях просыпался через два-три часа не только от общеизвестной похмельной бессонницы, но и от раздражающего мигания мертвого экрана.
Тут он ощущал все положенное: если лежал на правом боку – соответственно и боль в правом боку, и пылание изжоги, и особенно отвратительное для лежащего человека головокружение, немедленно вызывавшее мысль о смерти; если спал, пренебрегши традиционными рекомендациями, на левом – удушье и мощное, громкое сердцебиение, заглушавшее телевизионный шум; если же на спине – то ломоту и особую тянущую боль во всех суставах, будто начинался грипп…
Он отлично знал, что все это вместе не более как симптомы алкогольного отравления, и давно научился принимать меры, которые могли дать облегчение.
Не зажигая света, он хватал лекарства, снимающие изжогу и боль в печени, отвратительные жидкости, имеющие вкус растворенного в кипяченой воде мела. Если сердце прихватывало сильнее обыкновенного, выпивал, чуть разбавив минералкой из стоявшей на полу возле кровати бутылки, валокордина – это было хорошо тем, что давало шанс минут через двадцать уснуть еще на пару часов. Если же кроме внутренних органов начинало бунтовать и распущенное сознание, опускал руку за тахту, вытаскивал початую бутылку водки и делал три-четыре глотка прямо из горлышка, в темноте опасался перелить через край стопки, на всякий случай тоже имевшейся поблизости.
A в совсем последнее время появилась еще одна напасть: до пробуждения он успевал обязательно увидеть длинный, весьма связный и жуткий сон. Не Татьянин кошмар с чудовищами и предметом страсти, не добротный сюрреалистический фильмик, которые иногда просматривал в бившей гормонами молодости, а реалистическую чернуху, безысходную и отвратительную, как настоящая жизнь.
Очень часто в сюжете участвовал покойный отец – но он не спасал и даже не помогал, а смотрел нехорошо и иногда говорил что-то осуждающее, как он умел при жизни, резко и обидно.
47
Так как № 1 был склонен и наяву бредить, отключаться, погружаясь как бы в сновидения, называемые им сюжетами, точнее, сюжетцами, то собственно сновидения он тоже считал сюжетами, только не сконструированными, как дневные, по известным классическим образцам и потому даже не нуждавшимися в досматривании до конца – все и так понятно, известно, – а неуправляемыми и непредсказуемыми и, соответственно, более интересными. Беда же состояла в том, что эти сюжеты исчезали бесследно, терялась возможность обнаружить и среди них такой, который тоже мог бы оказаться совершенным и стать новой классикой, – он их, как бывает с большинством людей, забывал сразу по пробуждении.
№ 1 уродился, как следует из всего о нем сказанного на предыдущих страницах, человеком рациональным (что не помешало мечтательности как бы художнического склада). Поэтому решение любой проблемы он находил быстро – другое дело, что чаще всего решение это было хотя и логичным, но совершенно невыполнимым. Так и с проблемой снов – он легко додумался до того, каким образом сохранять их: надо только было спать постоянно и во сне же фиксировать видения с тем, чтобы постепенно отобрать из них наиболее интересные и художественно полноценные, способные стать новыми классическими сюжетами, новой классикой.
Другое дело, что решение это никак нельзя было исполнить. Еще поэт хотел забыться и заснуть, но не тем холодным сном могилы, однако не получилось. Заснуть без пробуждения выходило только таким образом, что после шло кремирование, выдача близким спустя время по квитанции эмалированной урны – и так далее при полном отсутствии возможности записать сны, отобрав из них наиболее достойные.
