Пестовские гимназисты были самые отпетые сорвиголовы во всей Москве, — недаром в эту гимназию без экзамена принимали всех исключенных из других гимназий. Напротив, у Лядова учились главным образом благовоспитанные сыновья крупных чиновников, инженеров, педагогов. Вражда была, стало быть, не только профессиональная, но и социальная. Она утроилась, когда между наследственными врагами декретом Наробраза была поставлена женская гимназия Бржозовской.
Сколько поводов для ссор, для заговоров, для сплетен! Сколько речей на собраниях, сколько писем с объяснениями, сколько тайных и явных столкновений! Детский дом был в стороне: на нас никто не обращал внимания. Но легко угадать, кто были наши герои. Пестовские! Мы старались даже носить шапки, как они, — с проломом справа.
Из четвертой школы—коммуны вышли впоследствии известные и уважаемые люди. Я сам обязан ей очень многим. Но тогда, в девятнадцатом году, что это была за каша! Кстати, именно каша — иногда маисовая, иногда пшенная — в значительной степени определяла школьные интересы и лядовцев, и пестовцев. Ее привозили на санях, в огромном котле, бережно закутанную, похожую на старую бабушку, и так в санях и несли наверх в актовый зал. Хозяйственная комиссия в лице «тети Вари» — так все называли румяную, толстую девочку с толстой косой — уже расхаживала за прилавком с поварешкой в руке. Выстраивалась очередь, и каждый, без различия формы, возраста и происхождения, получал по ложке еще горячей каши, дьявольски вкусной, с лопающимися пузырьками.
Считалось, что раздача каши происходит на большой перемене. Но так как на уроки можно было не ходить, то весь школьный день состоял из одной большой перемены.
Однажды я попал на собрание пятиклассников, обсуждавших вопрос: заниматься или не заниматься? Лохматый пестовец, которому все кричали: «Браво, Ковычка!», доказывал, что ни в коем случае не заниматься. Посещение школы должно быть добровольное, а отметки выставлять большинством голосов.
— Браво, Ковычка!
— Правильно!
— И вообще, товарищи, вопрос упирается в педагогов. Как быть с педагогами, на уроки которых ходит абсолютное меньшинство? Я предлагаю установить норму в пять человек. Если на уроки приходит меньше пяти человек, педагогу в этот день пайка не давать.
— Правильно!
— Дурак!
— Долой! — Браво!
Должно быть, речь шла не обо всех педагогах, а только об одном, потому что все стали оглядываться, перешептываться, подталкивать друг друга: в дверях, скрестив руки и внимательно слушая оратора, стоял высокий, еще не старый человек с пушистыми усами.
— Это кто? — спросил я тетю Варю, которая, ожидая приезда каши, с поварешкой в руке разгуливала по коридору.
— Это, брат, Усы, — ответила тетя Варя.
— Как усы?
— Эх, ты, не знаешь!
Скоро я узнал, кого в четвертой школе называли «Усы».
Это был учитель географии Кораблев, которого ненавидела вся школа. Во—первых, он явился неизвестно откуда — не лядовский, не бржозовский, не пестовский. Во—вторых, он, по общему мнению, был дурак и ничего не знал. В—третьих, он каждый день приходил на уроки и сидел положенные часы, хотя бы в классе было три человека. Это уж решительно всех возмущало…
— Теперь так, товарищи, — продолжал Ковычка, пытаясь в ораторском пылу застегнуть пальто, на котором не было ни одной пуговицы. — От пятого класса в школьном совете один человек — я. Это неправильно. Мне одному трудно бороться за интересы пятого класса. Нас считают младшеклассниками. А посмотрите, кто в сто сорок четвертой председатель школьного коллектива? Муховеров. Какого класса? Пятого! Вообще, если на то пошло, нужно сперва доказать, что мы младшеклассники, а потом говорить. А как старший класс, мы должны иметь двух представителей. Один я, другого предлагаю Фирковича!
— Гладильщикова!
— Недодаева!
— Галая!
Я посмотрел на Кораблева. Должно быть, я выпучил глаза, потому что он вдруг передразнил меня, — впрочем, едва заметно. Мне показалось, что он улыбается под усами. Но Ковычка снова заговорил, и Кораблев, отведя от меня лукавый взгляд, стал слушать его с необыкновенным вниманием.
Глава 3
СТАРУШКА ИЗ ЭНСКА
Этот день я помню отлично — солнечный, с весенним то набегающим, то проходящим дождем, — день, когда на Кудринской площади я встретил худенькую старушку и зеленом бархатном пальто—салопе. Она несла полный кошель всякой всячины — картошки, щавеля, луку, а в другой руке — большой зонтик. Видно было, что кошель тяжел для нее, но она шла с бодрым, озабоченным видом и все считала шепотом — я слышал: грибы полфунта пятьсот рублей; синька — полтораста; свекла — полтораста; молоко кружка — полтораста; поминанье — семьсот шестьдесят рублей; яйца три штуки — триста рублей; исповедь — пятьсот рублей. Тогда были такие деньги.
Наконец она легонько вздохнула и поставила кошель на сухой камень — отдышаться.
— Бабушка, давайте помогу, — сказал я ей.
— Пошел прочь, шалопут! Знаю я вас! Третий лимон до дому донести не могу.
Она энергично погрозила мне и взялась за кошель.
Я отошел. Но мы шли в одну сторону и через несколько минут снова оказались рядом. Наверное, старушке хотелось удрать от меня, но с таким кошелем это было для нее трудновато.
— Бабушка, если вы думаете — я у вас украду, — сказал я, — пожалуйста, я бесплатно помогу; вот те крест, мне просто жалко смотреть, как вы страдаете.
Старушка рассердилась. Одной рукой она обняла кошель, а другой стала отмахиваться от меня зонтиком, как от пчелы.
— Как же, поверила! Третий лимон унесли. Знаю я вас!
— Как хотите. У вас беспризорные унесли, а я детдомовский.
— Вот детдомовские—то и разбойники.
Она посмотрела на меня, я — на нее. У нее нос был немного кверху, решительный, и вся она была какая—то добрая и решительная. Может быть, и я ей понравился. Вдруг она перестала отмахиваться и спросила строго:
— Ты чей?
— Ничей.
— А откуда? Московский?
Я сразу понял, что если скажу — московский, она меня прогонит. Наверное, она думала, что это московские у нее лимоны украли.
— Нет, я из Энска.
Факт, она тоже была из Энска. У нее глаза засияли, а лицо стало еще добрее.
— Врешь ты, вралькин, — сказала она сердито. — Мне тоже один говорил
— не московский. А посмотрела — и нет лимона. Если ты из Энска, где там жил?
— На. Песчинке, за Базарной площадью.
— И все врешь.
Она видела, что я не вру.
— Мало ли что Песчинка. Может, еще где—нибудь такая река есть. Я тебя не помню.
