На вершине этой башни, которая, если верить показаниям древних историков, была сделана из белого мрамора, имела в вышину более пятисот метров и состояла из нескольких сот комнат, расположенных в двенадцати этажах, соединенных между собою такими широкими лестницами, что вьючный скот мог свободно проходить по ним, — на вершине этой башни, как говорят историки, разводили каждый вечер большой огонь, поддерживаемый в продолжение целой ночи. Этот огонь служил мореплавателям указанием близости земли; в то же время он освещал вход в гавань.
— Это был, как его называют обыкновенно, Александрийский маяк, — сказал Поль.
— Да. В настоящее время, на одном только морском берегу Франции насчитывают до двухсот пятидесяти маяков. Но в прежние времена число их было весьма невелико, и при том эти маяки так плохо освещались, что скорее служили к вреду, чем к пользе мореплавателей; по неправильному или слишком слабому мерцанию огня лоцманы зачастую принимали их или за звезды на горизонте, или за огни, разведенные случайно на берегу. Последнего рода ошибка была тем возможнее, что прежде маяки освещались посредством дров или угля, сжигавшихся в железных решетчатых печах, а затем посредством ламп первобытного устройства со светильнями из хлопчатой бумаги, пропитанными маслом или салом. Когда в 1784 году Арган изобрел нового устройства лампу, которая теперь во всеобщем употреблении, то маячное освещение сделало огромный шаг вперед, так как свет в новых лампах неимоверно усиливался посредством вогнутых зеркал, помещаемых за пламенем. Дальнейшее усовершенствование маяков было произведено Бюффоном и знаменитым физиком Френелем; благодаря последнему маяки получили возможность распространять свет на расстоянии шестидесяти и даже семидесяти тысяч метров.
При виде этих изумительных результатов изобретения Френеля, Франсуа Араго, один из величайших физиков XIX века, сказал: «Френель приобрел славу, благодаря этому замечательному изобретению, в пользовании которым все народы принимают одинаковое участие и которое никогда не вызовет нареканий в человечестве».
Теперь, когда мы сделали поверхностный очерк истории маяков, обратимся к Нормандии, какою она была шестьдесят пять лет тому назад, и остановимся в маленьком селении Брольи, недалеко от Эврё.
Старенький школьный учитель, с очками на лбу, с руками за спиной, смотрел с порога своей школы на вверенную его попечению шаловливую толпу, которая высыпала из школы по разным направлениям.
Самые маленькие ученики, или, как их называют, «малолетки», идут попарно, сообщая друг другу, без сомнения, очень важные секреты, бегают в одиночку во всю прыть, кричат во все горло, или бродят вдоль стен домов, грызя остатки лепешек или булок, принесенных из дому.
«Большие» шагах в пятидесяти от школы столпились в кучу и, по-видимому, о чем то совещаются; затем трое или четверо отделяются от группы и возвращаются к учителю, наблюдающему за ними. Остальные товарищи внимательно следят за депутатами. Остановясь в двух шагах от учителя, трое из них снимают шапки, и самый отважный из них обращается к учителю с следующими словами:
— Простите, пожалуйста, Огюста, мы все просим за него!
— Да, — повторили двое других, — мы все просим за него, освободите его!
— Нет, господа! — ответил учитель строгим тоном, принимая важный вид, — Огюст неисправимый лентяй; пусть он послужит примером, что леность заслуживает наказания.
— Простите Огюста! Мы вам обещаем, что он будет стараться, — повторили посланные.
— Если бы это зависело от вашего слова, то я, конечно, исполнил бы вашу просьбу; но он не замедлит обмануть ваши надежды. Предоставляю вам самим рассудить: чего можно ожидать от девятилетнего мальчика, который после трехлетнего посещения школы едва читает и не в состоянии написать двух строк без ошибки. Этот испорченный мальчишка — самый ленивый из всех моих учеников; это — мальчик, который впоследствии, без всякого сомнения, будет несчастием своих родителей.
— Нет, г. учитель, вы увидите, что он будет теперь умнее; он будет хорошо учиться. Простите его!
— Нет, господа! — сухо возразил учитель и хотел уже было уйти и запереть за собою дверь, чтобы прекратить разговор; но в это время толпа учеников, издали следившая за ходом дела, незаметно приблизилась. Один из трех депутатов решился взять учителя за руку и, вынув из своей сумки маленькую тетрадь, показал ее:
— Посмотрите, г. учитель, вот мои отметки, ведь они очень хороши и, не правда ли, я их заслужил?
— Да, без сомнения, потому что вы, скажу прямо, мой лучший ученик. Потому-то я и удивляюсь, что вы просите за лентяя…
— Я отказываюсь от всех своих отметок, если вы простите Огюста.
— И мы тоже, и мы тоже! — закричало двадцать голосов, и двадцать рук с тетрадями поднялись кверху — все наши отметки за освобождение Огюста!
Учитель, очевидно тронутый этим единодушием, хотел однако представить ученикам своим еще резоны, но их крики заглушили его голос. Он поднял руку, чтоб восстановить спокойствие; все смолкло.
— Господин Огюст, выходите! — сказал учитель, обращаясь к дверям класса, и вслед за тем на пороге появился маленький мальчик, худощавый, слабенький, бледный; он приближался спокойно, стирая пыль с панталон; это ясно доказывало, что он все время стоял на коленях. Подойдя к двери, мальчик остановился и, опустив глаза, однако без всякого смущения, стал слушать проповедь учителя; но это только по-видимому: в действительности он совсем не слушал ее.
— Господин Огюст! — сказал учитель — великодушие ваших товарищей заставляет меня сегодня простить вам вашу леность и непослушание. Тронутый их просьбами, я совершенно освобождаю вас от наказания, которое вы однако вполне заслужили. Не благодарите меня (Огюст и не думал благодарить его), но знайте, что я в последний раз оказываю вам снисхождение, а для того чтоб быть достойным великодушия ваших товарищей, постарайтесь же наконец сделаться похожим на них. Ступайте и не доводите меня больше до необходимости наказывать вас!
— Да здравствует учитель! — закричали хором школьники; но маленький Огюст молчал; он также равнодушно принял прощение, как незадолго перед тем принял наказание. Шумная толпа удалилась, увлекая с собой бывшего узника; но тот, вместо того, чтобы присоединить свой голос к возгласам товарищей, шел тихо, нахмурив брови, очевидно погруженный в тяжкие думы.
— Ты, должно быть, очень скучал в классе, один, да еще на коленях? — спрашивали его товарищи.
— Нет! — отвечал он задумчиво-Нет… я думал, я ломал голову, как бы найти… и мне кажется, что… — Затем, подняв голову, он воскликнул со сверкающими глазами:
— Ну, да! Именно так я и понял!..
— Что понял? — спросили товарищи.
— Пойдемте, пойдемте все! — крикнул он и пустился во всю прыть по направлению к деревне. Веселая толпа бросилась вслед за ним, но самые быстроногие едва поспевали.
Он добежал до густой рощи, которая находилась за лужайкой: «Подождите!» — сказал он товарищам и скрылся в чаще, откуда тотчас же вернулся со связкой деревянных палочек. «Все оказалось на том же месте, где я спрятал», — сказал он, разбирая в траве связку, в которой показались стрелы, лук и деревянные хлопушки — обыкновенная забава деревенских детей. Разложив перед собой все это, Огюст сел, вынул из кармана нож, вырезал прут из орешника и стал рассучивать и перетирать веревку, чтобы приготовить паклю. Продолжая работать с лихорадочным оживлением, он в то же время объяснял что делает окружающим с таким серьезным видом, словно он разрешает задачу, которая всех их также интересует, как его самого. Эта важная задача заключалась в том, чтобы хлопушки, которые выбрасывали пыж очень слабо и без определенного направления, обратить в настоящие боевые снаряды, пригодные для стрельбы в более или менее далекую цель; другими словами, это значило сделать из трескучей невинной игрушки оружие до некоторой степени опасное.
Огюст не замедлил доказать, что все затруднения побеждены. Вместо того, чтобы ввести, как это обыкновенно делалось, в пустой ствол хлопушки простую пробку из жеваной бумаги, он нарядил хлопушку двумя короткими стрелами. Стрелы были снабжены железными остриями из гвоздей и крыльями, импровизированными из тростниковых листьев.
