— Правильно, молодец! — одобрительно кивнул Морунген. — Все по местам!
Такое надо видеть, и мы искренне завидуем огромным могучим птицам, парящим в бледно-голубом, изнывающем от жары небе, — им полностью открыта картина происходящего, но они-то и не могут оценить ее по достоинству.
Кругом голая степь, простирающаяся от края до края горизонта. Полдень. Солнце поднялось уже очень давно, и с каждой минутой воздух становится горячее. Это царство ярко-зеленого и всех оттенков желтого цвета, только местами расцвеченное брызгами сиреневого, голубого и розового. Абсолютно неуместный на этом фоне танк, покрытый зимним, бело-серым камуфляжем, кажется ослепительным пятном и, конечно, привлекает к себе внимание. Единственное, что утешает, — привлекать особенно некого. Пуста и безлюдна степь, а ее коренных обитателей — животных, птиц и насекомых — танк вовсе не интересует, разве что вызывает испуг.
И не то чтобы танк с зимним камуфляжем посреди летней степи — это уж такая необычайная редкость: промашки случаются у кого угодно и в сколь угодно важном деле. На этот самый зимний камуфляж можно было бы закрыть глаза, но удивление вызывает абсолютно не он. Любого стороннего наблюдателя, мягко говоря, поражает то, что танк этот несется на предельной скорости, оставляя позади себя тучи пыли и столбы темного дыма; несется уже не первый десяток минут, и взъерошенный офицер, высунувшийся из башенного люка, подпрыгивает на ухабах и кочках и время от времени чертыхается так, что небесам должно быть жарко. При этом он орет как заведенный, пытаясь перекричать рев мотора:
— Стоит! Хальт! Стреляйт буту!!!
А впереди, оторвавшись метров на пятьдесят от стремительной машины, улепетывает со всех ног женщина в сером козьем платке, телогрейке и валенках. Причем бежит она не просто так себе, по прямой, как стайер на длинной дистанции (хотя одно это можно было бы расценить как своеобразный рекорд), но еще умудряется петлять, вихлять и вообще выписывать такие зигзаги и кренделя, что у преследователей начинает кружиться голова. Кроме того, хоть некому это услышать, а значит, и засвидетельствовать, женщина бубнит себе под нос на бегу:
— Ой, мамочки! Ой, беда! Ой, кошмар! Что же это такое делается? Тевтонцы поганые… Хунды паршивые! Куда ж это мне деваться теперь? И там они, и здесь они! Нигде от этих иродов спасения нет! Может, я чего не то?.. Может, это я что-то перепутала?! Может, кого прогневала из владык небесных? Ой, ужас-то какой, ох, беда-то какая, ой, страсти какие! Куда ж теперь податься? И там они, и здесь они! Говорят, от судьбы не уйдешь, а я еще, дура, не верила, считала — колдовская сила-спасительница, сила великая, от любых напастей меня убережет! Так нет тебе, вот тебе, на тебе — бабку загубили, прабабку извели, прапрабабку замучили, прапрапрабабку истерзали — теперь за меня принялись!..
Первые минут десять захваченные погоней танкисты особо не задумывались над феноменом неуловимости русской поселянки, видя в ней единственную возможность выяснить, что с ними произошло после того, как они въехали в эту проклятую избушку. Да и дикие крики командира «Хальт! Стоит!…» — и далее по тексту — несколько сбивали с толку. Однако безмятежность очень быстро испарилась, уступив место страшным подозрениям: а как это укутанной в зимнюю одежду фрау удается все время опережать быстроходный танк, да еще и на ровной местности? Задумавшись об этом, Дитрих почувствовал, как по спине его поползли холодные колючие мурашки, и даже временно забыл про становящееся уже традиционным «хальт!».
— Господи! — истово обратился он к равнодушному небу. — Господи, умоляю тебя — пусть это будет галлюцинация. Иначе я не выдержу.
Очевидно, сходная мысль посетила и Ганса, ибо он обратился к своему командиру:
— Господин майор! Может, это и не поселянка вовсе, а мираж — вроде африканского? Быть такого не может, чтобы человек мог столько времени бегать наперегонки с лучшей машиной вермахта, да еще в этих унтах.
— Валенках… — машинально поправил скрупулезный Дитрих.
— Так точно, в валенках. А если может, — добавил он про себя, — то зря мы с ними войну затеяли.
— Отставить пораженческие настроения! Сейчас мы проверим, какая это галлюцинация! Дай-ка предупредительную очередь.
Ганс бормотнул «слушаюсь» и дал короткую очередь из пулемета поверх головы странной русской фрау. Откровенно говоря, Дитрих очень рассчитывал на то, что либо женщина сейчас растворится в знойном мареве, либо будет продолжать свой неистовый бег, как и положено приличной галлюцинации, и тогда им придется остановиться, перевести дух и выработать новую стратегию. Однако в тот день ангел-хранитель барона фон Морунгена явно взял выходной и потому ни одно из его чаяний не сбылось: услышав короткий и сухой звук выстрелов, русская фрау остановилась и, не поворачиваясь, медленно подняла руки. Совершенно очевидно, что скорость во время преследования она сумела развить бешеную, ибо Клаус с трудом справился с управлением разогнавшейся многотонной машины и ему пришлось проскочить мимо застывшей на месте фигурки, чтобы не раздавить ее. Затем он дал задний ход, виртуозно проехав по собственной колее. Наконец танк неумолимой громадой застыл возле беглянки.
— Стоит! Стреляйт буту! — немного запоздало сообщил Дитрих, свешиваясь из люка.
Затем майор перевел дух и стал внимательно разглядывать женщину.
Лязгнула крышка нижнего люка, и на поверхности появилась голова Клауса, который обязательно хотел знать все из первых рук; Ганс вылез на броню, пропуская Генриха посмотреть на неуловимую русскую фрау, и только невозмутимый Вальтер продолжал возиться с мертвой рацией, не интересуясь лишними подробностями. Он был уверен, что главного все равно пропустить ему не дадут.
Если сбросить со счетов зимнюю одежду, которая скрадывала фигуру женщины, делая ее чересчур упитанной, серый платок, закрывавший лоб, а также пыль, грязь и пот, покрывавшие ее лицо, то она явно была привлекательной. Дитрих на глаз определил, что фрау цветет как раз третьей, самой знойной, молодостью и вполне способна еще разбить пару сердец. У нее были правильные, строгие черты лица, какие он совершенно не ожидал увидеть у жительницы глухой русской деревеньки и приличествующие скорее какой-нибудь античной богине, — прямой, тонкий нос, полные чувственные губы и крутой изгиб бровей. Огромные пушистые ресницы обрамляли черные бархатные глазищи, которые тревожно глядели на немецких танкистов.
Русская поселянка явно не относилась к тому роду людей, которых страх заставляет замкнуться в молчании. Но бег наперегонки ее все-таки утомил, хотя и не истощил до предела, — она тяжело дышала, и в такт дыханию вздымалась и опускалась ее пышная грудь, которую не в силах был скрыть ни один ватник. Эта грудь невольно притягивала к себе взгляды и побуждала фантазию к полету, что сильно отвлекало от насущных проблем.
Наконец Дитрих прервал неуместное созерцание бюста и решил уточнить самые важные моменты, требовательно вопросив:
— Матка?! Стоит! Стреляйт буту! Стоит, кому каворью?
— Тоже мне матку нашел, сыночек песий! — вскипела женщина, но тут же успокоилась и ангельским голоском ответила: — Стою! Стою, милок, только не стреляй!
Она попробовала было еще выше поднять руки, но в тяжелой фуфайке это оказалось ей не под силу, и она уронила их вдоль тела.
Дитрих решил, что с русскими главное — не ввязываться в дискуссию, а задавать четкие и понятные вопросы. Возможно, тогда удастся что-то выяснить. И еще нужно придать себе строгий и важный вид, а то эта поселянка все время что-то бормочет, проявляя жуткую непочтительность к цвету и гордости германской нации. Поэтому он быстро и довольно сердито спросил:
— Ты кто такойт? Почьему бежат? Партизана? Нет? Не партизана? Отвечайт бистро! Корошо! Не то я стреляйт! — Он был уверен, что произнес весьма вразумительную и содержательную речь.
Что касается загадочной поселянки, то она одновременно предприняла столько действий, что у немцев зарябило в глазах. Она стащила с головы шерстяной платок, обнаружив под ним огромную толстую косу, уложенную короной; сложила платок, развернула его и заново сложила — ну точь-в-точь как фокусник в кабаре; встряхнула платок, накинула его на плечи, расстегнула верхнюю пуговицу телогрейки, поймала строгий взгляд Дитриха, нервно застегнула верхнюю пуговицу телогрейки, но зато расстегнула среднюю…
Приблизительно в этом месте Генрих потряс головой, чтобы сосредоточиться.
Единственное, что могло их утешить, — что и в ушах тоже зазвенело, до того быстрая и звонкая оказалась речь у русской фрау.
— Не партизанка я, не партизанка, не стреляйте! Живу я здесь! Здешняя я!… Шла вот тут, видишь — нет?.. Гуляла себе, цветочки смотрела, значит, глядю, батюшки-светы! — вы едете. Ну и испугалась маленько, думала, поспеваете шибко скоро, меня можете не увидеть, да ишо чего ненароком придавите. Машина-то у вас вон какая, агромадина: в ней когда сидишь, разве что на дороге мелкое заприметить можно?
