ГЛАВА 8
Утром, прибрав в доме, Серафима увязала свои вещички в большую цветастую наволочку, надела черный бархатный жакет — лучшее свое одеяние — и сказала Ратмиру:
— Собирайся, сынок, неча нам тут сидеть и чужой дом караулить. Уж котору ноченьку глаз не сомкну: летают, бонбы бросают… Какая это жизнь, родимый? Упакает в дом — и костей не соберут… У меня родня в Макарьеве, чай, приютят, а там, слышь, потише…
Не мог Ратмир поехать с горбуньей в тихое Макарьево, у него другие планы…
— Дядя Ефим на меня надеется, — греша истиной, ответил Ратмир. Узнает, что я бросил дом и уехал в деревню, — сильно расстроится.
— Не дом тебя, сынок, держит тут, — покачала головой Серафима. — Сорвиголова Шалый задурил тебе голову… Бывает же такое, господи помилуй: на обличье чистый херувим, а в натуре — разбойник, каких свет не видел!
— Ты езжай, тетя Серафима, а я тут останусь, — сказал Ратмир. Может, письмо от матери придет…
— Как же ты один-то? — не отступала Серафима. — Кто тебе поесть сготовит? Бельишко постирает? С голоду ведь помрешь, Ратмирушка? Коли бонбой не прихлопнет, упаси господи!
Продуктов в доме не осталось. Поросенка ночью воры увели со двора, так что не пришлось деду Василию резать его, а горбунье окорока для дяди коптить; куриц тоже всех давно порешили. Берегли ради яиц, не резали, так чужие по одной разворовали. Много теперь голодных да оборванных по дорогам бродит… Но Ратмир об этом не думал. У него тоже назревали большие перемены в жизни, и дядин дом он стеречь не собирался, да и кому теперь нужен дом? Вон сколько их стоит пустых в поселке! Стекла от бомбежек повылетали, забирайся в любую избу кому не лень и бери что хочешь. Только брать-то там нечего: более-менее ценное хозяева припрятали или с собой увезли, а кому нужна старая мебель?..
Теперь люди больше всего съестным интересовались. В магазине с утра выстраивалась очередь. Пройдешь по поселку, и кажется, что пустой он, заглянешь в магазин — всегда очередь за хлебом и крупой. Продавщица ловко состригает с карточек талоны и отвешивает пайки.
— Худо будет — притопаю к тебе в Макарьево, — пообещал Ратмир.
— У сродственницы-то большой огород, глядишь, скоро картошка поспеет — не пропадем. И озеро там рыбное: лещи, щуки.
— Обо мне не беспокойся, — сказал Ратмир.
Он помог ей дотащить узел до подводы, ожидавшей ее у изгороди. На телеге с вожжами, перекинутыми через плечо, сидел одноногий мужик и дымил самокруткой.
— Всего и добра-то? — ухмыльнулся он, глядя на них.
— А чемодан? — напомнил Ратмир.
— Куды он мне? — махнула рукой горбунья. — Я его под кровать сунула — пусть лежит.
Мужик поерзал на передке телеги, хлопнул ременными вожжами лошадь по худому крупу и неожиданно густым басом пропел:
— Н-но-о-о, комлата-я-я!
Уехала Серафима, и остался Ратмир единственным хозяином большого деревянного дома.
Вторая неделя пошла, как немцы не бомбят поселок. Люди перестали на ночь уходить в лес и спать в землянках. Не полыхают вечерами за бором зарницы, не слышно тупой канонады. Фронт отодвинулся от Красного Бора. Говорили, наши потеснили немцев километров на пятьдесят и надежно закрепились. От этой вести на душе у всех стало полегче. Люди рассуждали так: сначала остановили, а потом, глядишь, и погонят с нашей земли. Но до этого еще было далеко… Как бы там ни было, но жить стало поспокойнее. По-прежнему шли и шли на запад эшелоны с бойцами и военной техникой. А с той стороны больше не было эшелонов с эвакуированными, проезжали санитарные составы.
Лето незаметно переходило в осень, больше стало пасмурных дождливых дней, но все равно было тепло. Лес стал красивым, пестрым. И взрослые и ребятишки, которые остались в поселке, каждый день ходили в лес по грибы. Из ягод поспела брусника, гоноболь, или, как здесь ее называли, пьяная ягода.
В начале сентября в поселок пришла воинская часть и капитально расположилась. Бойцы рвзбили палатки в ближнем лесу, замаскировали машины, технику. Командиры расселились и домах. Пожаловали трое и к Ратмиру, но, узнав, что он хозяйствует тут один, ушли, хотя им дом и понравился. Дело в том, что бойцам и командирам пока выдавали сухой паек и им нужно было готовить, а Ратмир и сам-то дома не питался, разве что чай вечером вскипятит. Тетя Глаша, мать Пашки, раз его усадила обедать, другой, а потом он сам отдал ей свои продуктовые карточки и стал приходить каждый день. Вместе с Пашкой они накопали в дядином огороде два мешка картошки и привезли на тачке в дом Тарасовых. Они накопали бы и еще, но картошки больше не было: ее еще с начала августа подкапывали постояльцы, сам Ратмир, так что к сбору урожая картошки кот наплакал!
Впрочем, ребята так были заняты своими делами, что иной раз забывали даже про еду, хотя чувство голода почти никогда их не покидало: с жидкого супа с перловкой или пшенкой разве сыт будешь? Мяса уже давно на стол не подавалось, разве что от военных перепадет банка тушенки, так ее тетя Глаша растягивала на неделю. Ешь суп, в тарелке плавают жирные блестки и паутинки разваренного мяса, но зато до чего приятный запах! А вареная картошка с тушенкой?
Когда ели суп и картошку, приправленные мясными консервами, жизнь начинала казаться прекрасной, а уж если доставалось по кусочку колбасы, то это считалось праздником. Не верилось, что совсем недавно продавали круглое вафельное мороженое, ириски, французские булочки, шоколад. К чаю тетя Глаша на газете щипцами откалывала от серого остроугольного куска сахара маленькие дольки и выдавала своему семейству, в которое теперь влился и Ратмир.
Семейство состояло из самой тети Глаши, Пашки, младшего его брата — Сережки и малолетней сестры Катюши. Пашкиного отца в первые дни войны призвали в армию.
Дядя Ефим прислал письмо. Мастерская его находилась в Ярославле, там тоже бомбят, убило одного из лучших его портных… От семьи пока известий не имеет, но уверен, что им там живется не плохо, немец до Кунгура не долетает. Если есть письма от тети Мани, то их нужно сразу ему переслать по адресу полевой почты. Интересовался дядя и домом, хозяйством, спрашивал и про поросенка, которого украли. Он об этом еще не знал. Дядя просил Серафиму, чтобы сразу, как получит письмо, обстоятельно ответила. И еще рекомендовал вместо выбитых бомбежкой стекол вставлять фанеру, она есть на чердаке, а стекла вставлять не стоит, потому как снова могут вылететь…
Ратмир понимал, что нужно ответить дяде, но письмо было адресовано Серафиме, а потом, от тети Мани не было никаких вестей. Так что ничего приятного дяде сообщить он не мог. Серафима один раз в поселок наведалась, принесла пол-литровую банку меду, десяток яиц и буханку испеченного на поду хлеба с прилипшими к корочке капустными листьями. И два печеных леща. Горбунья опять звала его в Макарьево, говорила, что там тихо и ее родственница — она хорошая женщина — примет Ратмира как родного.
Ратмир пообещал как-нибудь туда наведаться, а сейчас недосуг, да и в поселке стало потише.
Ратмир очень обрадовался ее подаркам. Отрезав от буханки по громадному куску и густо намазав хлеб тягучим душистым медом, они с Пашкой тут же подзакусили. Сначала им показалось, что запросто умнут всю буханку с медом, но, съев по куску, призадумались: стоит ли по второму намазывать?..
Взяли и все отнесли тете Глаше, у которой глаза полезли на лоб от одного вида такого богатства.
— Украли? — между тем сурово спросила она.
— В улей к пчелам залезли и меду наскребли, — ухмыльнулся Пашка. Губы его были липкими, синие глаза довольно блестели.
— У нас тут и пчел никто не держит, — вздохнула тетя Глаша. — Липовый, деревенский…
Ратмир рассказал про приезд тетки Серафимы, и тетя Глаша успокоилась. Глаза у нее голубые. И только в гневе темнели. Нрав у Пашкиной матери был крутой, но, вспылив, она быстро отходила. Пашка прекрасно изучил характер матери: никогда не спорил с ней и старался поскорее уйти с глаз подальше, если мать начинала гневаться.
Восьмилетний Сережка уродился темноволосым, хотя у всех остальных волосы были русые. Сережа был молчаливым мальчиком, он любил одиночество и ковырялся часами в огороде, строя из палочек на песке избушку на курьих ножках.
Самой веселой и смешливой в доме была Катя. Волосы у нее густые, вьющиеся, как у Пашки, с бронзовым отливом, а хитроватые глаза — ярко-синие, как полевые васильки. Смех у девочки был тонкий, серебристый, когда Катька засмеется — будто колокольчик зазвенит. Она одна не любила играть, все время приставала к Пашке и Ратмиру, чтобы они ее взяли с собой в лес. Хитрая девчонка догадывалась, что у них какая-то тайна, и умирала от желания узнать ее. Но Пашка был так же суров с младшими, как мать с ним: Катьку, если она слишком надоедала, шлепал ладонью по крепкому задику и грозил достать узкий отцовский ремень, который, как предполагал Ратмир, не один раз прохаживался и по его спине…
