— Федор, ко мне! — Зорин махнул рукой, и Игумнов, волоча за собой пулемет, скатился в глубокую рытвину. — Пригнись, Федор, давай без геройства. От тебя вся наша жизнь теперь зависит. Не спеши, вычисли пулеметчика на нашем участке — он есть, вон как долбит. А как пойдем, строчи по нему, патронов не жалей. Подави его, Федор. Не убьешь — так хоть дезориентируй… Справишься?
— Справлюсь, Алексей…
— Давай работай. А как пройдем, догонишь.
Он не чувствовал страха. Боевой азарт обуял. Переползал от бойца к бойцу, говорил какие-то слова, хлопал по плечам. В грохоте сражения никто не слышал приказы батальонного начальства. Ориентировались на приказы своих командиров. Это было что-то страшное! Разве можно возлагать ответственность за людей на неоперившихся пацанов, едва закончивших военные училища?! Храбрые, злые и немцев люто ненавидят, но разве сделаешь фрица только злобой и ненавистью? Он стонал от бессилия, наблюдая за этим кошмаром. Первый взвод под командованием лейтенанта Мокроусова встал в полный рост и кинулся на штурм высоты! Толпой! Без пулеметного прикрытия! Дурак лейтенант, решил, что семьдесят метров до немецких окопов — это пустяк. Картинно взмахнул пистолетом, проорал боевой клич. А бойцы, подогретые азартом и временным успехом, уже обгоняли его, бежали на высоту с прикрученными к карабинам штыками. Жуткий рев «А-аааа!!!» заглушил стрельбу.
Пулеметчик невозмутимо выполнял свою работу. Бегущие первыми погибли все до единого. И вместе с ними геройской, но глупой смертью погиб лейтенант Мокро-усов. Но жив еще был политрук, подгонял солдат. Пулеметчик строчил без пауз. Бойцы валились гроздьями, но задние бежали — на автомате, без трезвых мыслей в головах. Их оставалась совсем горстка — вот семеро, шестеро… Последние трое взбежали на бруствер — вроде как добрались — их и срезал последней очередью пулеметчик…
Поднялся капитан Кумарин, идущий в центре, с бойцами второго взвода. Хватило ума пригнуться, но тоже махнул пистолетом — за Родину, дескать! Побежал зигзагом, припадая на левую ногу — повредить успел где-то. Поднимались бойцы, устремлялись за ним, но уже не тупо: падали, перекатывались, стреляли из карабинов, вставали, бежали дальше.
— Третий взвод, в атаку! — завопил дурным голосом Кружевский.
— Федор, не подведи, — буркнул Зорин.
Игумнов открыл огонь! Он подавил пулеметное гнездо на их участке! Когда солдаты побежали на высоту, их встретила лишь беспорядочная автоматная стрельба, да ухали противотанковые ружья, практически не вредящие пехоте. Головешки фрицев мельтешили на косогоре, метались вспышки. Взорвался прожектор, но темноты не осталось больше — склон озарялся, как днем. Немцы стали выбрасывать гранаты из укрытий! Свои коронные «штильхандгранатен» с длинными рукоятками. Тесно стало на склоне от разрывов. Атака захлебнулась, солдаты падали. Перекатываясь в глубокую извилистую канаву, Зорин видел, как граната взорвалась практически под ногами у ротного Кумарина — капитан покатился по земле с оторванной ногой, кричал от боли. Двое подбежали к нему, поволокли в ближайшую яму.
— Ротного ранило! — взмыл над полем боя отчаянный вопль.
— А ну, не стоять, вперед!!! — подался в авангард замполит Боев — весь окровавленный, с перекошенным лицом, поднял с земли карабин, стал стрелять на бегу.
— Третий взвод, подъем! — заверещал Кружевский. — Пошли же, родные, фигня осталась!
Остались действительно какие-то метры. Жалко терять отвоеванное. И тут неслабое «Ура!» за спиной! — поднялся резервный четвертый взвод, устремился на штурм! И побежали все — даже раненые! Стреляли на бегу, бросали гранаты, вопили что-то дурное. И немцы наверху стали тревожно перекрикиваться, кто-то завопил с надрывом. Они еще отбивались, но напор сопротивления слабел. Граната шмякнулась под ногами! Зорин рыбкой полетел куда-то вбок, а Стариков и Ковалевский, бегущие следом, не успели — рухнули, пораженные осколками. Не уберег солдат… Зорин присел, выдернул чеку из лимонки — плохая штука в наступлении, осколки разлетаются на двести метров, но он надеялся, что попадет в траншею. И кажется, попал! — взорвалось во вражеском стане с оглушающим грохотом. Дорога свободна!
— Ура!!! — Потрясая пистолетом, лейтенант Кружевский взлетел на бруствер. Длинноногий, только и прыгать. Торжествующе повернулся к своим — ну, вот, говорил же, что фигня, — и повалился, растопырив руки, нашпигованный свинцом…
Но атакующие уже ворвались в траншею! Прием был не самый радушный. Фрицев тут была хренова туча! Рассупоненные, мордатые, с закатанными рукавами — они не собирались сдаваться. Штрафной батальон, едрить их в дышло… Свалка была ужасной. Бились всем, что попадалось под руку, — прикладами, кулаками, саперными лопатками. Бились усердно, сосредоточенно сопели. Упитанный солдат в расстегнутой до пупа рубахе звезданул кулачищем бывшего полицая Демченко. Не повезло парню, живым добежал до траншеи, а вот здесь… Свалился под ноги дерущимся с каким-то протяжным нутряным воем, фашист с наслаждением ударил ногой, надломленно хрустнул позвоночник, штрафник задергался в конвульсиях. Фашистская каска покатилась по земле. Зорин подхватил ее, ударил в толстое рыло — каской! Фашист ошеломленно тряхнул башкой. Зорин ударил еще раз, еще. Тот пятился, а он наступал, давил. Отбросил каску, вышиб мозги ударом приклада… Покосился на Фикуса, который повалил «своего» фрица, оседлал его, ловким жестом факира выхватил из ворота лезвие, рассек горло и засмеялся от радости, когда фонтаном брызнула кровь. Ох уж эти уголовники со своим умением добывать нужные в хозяйстве вещи… Дрался штык-ножом дезертир Кустарь — дрался яростно, напористо, с удивительной силой для такого задохлика, — и уже не казалось, что больше всего на свете он хочет умереть и встретиться на том свете со своей семьей… Бились все — и храбрые, и трусливые, и решительные, и не очень. Только взводный политрук Максимов уже не бился — сидел, привалившись к бревенчатому накату траншеи, и держался обеими руками за перламутровую рукоятку торчащего из живота ножа. Глаза стекленели, наливались лютой тоской. Ведь тоже пацан, ну, может, повоевал годика два…
Траншею загромождали мертвые тела. Немцы дрогнули — рукопашная обернулась не в их пользу. Кто-то перекатывался через бруствер, пускался наутек, кто-то убегал по траншее, кто-то поднимал руки, но настроения брать пленных в этот день не было — убивали всех. У офицерского блиндажа еще не завершилась драка — увлеклись противоборствующие стороны. Зорин бросился туда, стащил с мертвого солдата МП-40. Ударил в широкую немецкую спину. Патронов не было. Ругнувшись, вскинул приклад, врезал по темечку — в жесткий белобрысый вихор. Протяжно застонав, фашист разлегся под ногами.
— Спасибо, сержант… — Капитан Чулымов держался за горло, еле дышал. Покрутил головой, изобразил что-то вроде ухмылки. — Действительно признателен. Здоров гусь. Вцепился мне в шею, как пиявка…
— Товарищ капитан? — удивился Зорин. — А вы тут какими судьбами?
— А ты думаешь, мы, злодеи-особисты, только дела на вашего брата заводить умеем? Да на зону или к стенке отправлять?
— Нет, но… — смутился Зорин.
— Нормально, Зорин, — хлопнул его особист по плечу, — прорвемся.
Выжившие солдаты шатались, валились с ног, расползались по щелям. Стонали раненые. Самые стойкие бродили по траншее и добивали раненых немцев. Одни орали, глядя смерти в глаза, другие делали каменные лица. О пощаде не просили — понимали, что не тот контингент. Но это был еще не конец! Группа гитлеровцев, укрывшаяся в блиндаже на южном участке оборонительного укрепления, предприняла попытку вырваться! Штрафники уже расслабились, когда человек восемь — грязные, оборванные, с горящими глазами — выбежали из блиндажа, поливая огнем во все стороны, стали забрасывать штрафников гранатами! В первое мгновение ничего не поняли — гремели взрывы, падали убитые, с треском выворачивались бревна наката. Все вокруг грохотало, бушевало, обваливалось. Из траншеи через чистое поле фашисты не пошли — на открытом пространстве их бы быстро перебили. Они помчались по ходам сообщения в северном направлении, стреляя во все живое, что встречали на пути — метрах в семидесяти к северу к окопам подбирался лесной массив, там они имели шанс сбежать. Боеприпасов не жалели, рвались настырно — подгоняемые воплями офицеров. Штрафники не успевали оказывать сопротивление, падали как подкошенные. В третьем отделении третьего взвода, понесшем жуткие потери при штурме, теперь вообще почти никого не осталось…
— Всем в ружье! — завопил страшным голосом Зорин. Эти демоны — остановить их было невозможно — уже подбегали к позициям его отделения. Люди в панике метались, кто-то схватил валяющийся на бруствере автомат…
Загрохотал ручной Дегтярев — какая сладкая музыка для ушей… Федор Игумнов подоспел весьма вовремя, взгромоздил на бруствер пулемет, залез на косогор — а немцы уже пробежали. Ударил им в спину. Зорин высунул нос из укрытия. Ну, ей-богу, картина Васнецова. Былинный богатырь. Расставив ноги, Игумнов стоял на бруствере — оборванный, чумазый, со сверкающим взором — типичный русский мужик, держал пулемет за основание ножек, поливал огнем. «Ведь десять килограммов, — озадачился Зорин, — а Федька явно не с курорта прибыл, где отдыхал до полного изнеможения…» Немцы падали, как костяшки домино — первый, второй, третий, четвертый… Уцелел лишь «форвард», когда у Игумнова опустел диск. Рослый, физически развитый детина в закопченной форме, почувствовал неладное за спиной, растерянно обернулся, потом посмотрел перед собой, втянул голову в плечи, обнаружив нацеленный в физиономию офицерский наган. Облизнул губы — он в эту минуту здорово напоминал кота, которого поймали за «посещением» цветочного горшка.
