И пожелаешь вечно
Свиданье длить...
Не знаю, в этом самом доме
Или в другом мы оказались,
Но мы, конечно, в Фукагава.
Здесь половодье чувств
И гавань страсти,
В портовых складах вожделения запас,
А корабли нагружены любовью —
Она у гостя на борту и в лодке
Красавиц, что спешат ему навстречу.
С причалов слышно то и дело:
Пожаловал такой-то господин!
Всегда здесь песни, праздник, гул застолья...[39]
Несмотря на значительно большее, чем у Сайкаку, внимание к романтической стороне отношений и пренебрежение интимными подробностями, «Сливовый календарь любви» стал одним из самых ярких, талантливых и... самых безнравственных, по оценке современников, произведений о «мире ив и цветов». Естественно, безнравственным его считали те идеологи самурайского общества, которым тезисы «Хагакурэ» были значительно ближе, чем мелодраматические сочинения, к разряду которых относился «Сливовый календарь». Фактически гонения на подобную литературу явились одной из последних вспышек самурайской реакции перед подступавшей все ближе агонией эпохи воинов. В начале ее власти были лояльнее и обращали меньше внимания на мастеров чувственного слога. Теперь же, когда общество быстро двигалось в направлении торжества буржуазной морали, и похотливая трясогузка казалась храбрым воинам хищным орлом.
Горожане, не разделявшие самурайского гнева, были в восторге, и неслучайно автор предисловия ко второй книге писал: «С весны мы узнали эти небольшие тетрадки, и вот уже дошло до третьей части, в повествовании определилось и начало, и конец, и в этой вязи листьев-слов рожденные игрою авторской кисти цветы полны жизни, но совсем не грубы. И хотя написано простым языком, есть места поистине великолепные. Можно лишь воскликнуть: “Замечательно! На редкость!” Это мое предисловие излишне, как излишне покрывать лаком жемчужину или золотить без того золотую монету...»[40]
Тамэнага Сюнсуй самым талантливым образом использовал мотивы Ёсивары для того, чтобы вступить в идеологическое противостояние с властями Токугава — хотел он того или нет. На смену выверенным образам самураев, воплощающим идеалы конфуцианской морали, главным из которых является долг, одаренный беллетрист предложил образ романтических отношений продажной женщины и обычного горожанина или даже самурая, для которых главное — любовь. Он эстетизировал не самурайскую добродетель, а ниндзё — чувства обычных людей, горожан. Чуть позже, уже в другой книге, Тамэнага сам объяснил свое понимание ниндзё: «Что же называют словом “ниндзё”? Не только все то, что лежит на тропе любви. Человеком, познавшим ниндзё, следует назвать такого, чье сердце легко растрогать, кто доброжелательно и снисходительно относится к людским причудам и не высмеивает естественных между мужчиной и женщиной чувств, тщетной маяты сердечной, да и всех заблуждений людей этого мира»[41]. Это прямой отсыл к литературе Хэйан и к основному термину тех достопамятных веков — аварэ — «печальному очарованию», способности человека быть растроганным, а в более широком понимании вообще чувствовать, любить. Эротическая эстетика времен «Сливового календаря» закрыла страницу календаря незамысловатого самурайского секса — как весна сменяет зиму, сохраняя о ней память. Оказалось, что цикличность в культуре неизбежна, и Тамэнага сознательно проводил параллели между своим творчеством и гениальными произведениями древней Японии, часто цитируя их и сравнивая чувства своих героев с чувствами поэтов прошлого. Интересно, что роль условностей при этом, и без того немалая в любовном японском мире, еще более возросла, служа абсолютным выражением «истинной любви» в противоположность любви продажной — в полном соответствии с самурайскими понятиями о том, как следует выражать истинное чувство. Тамэнага вообще соблюдал целый ряд формальных правил, одновременно стараясь писать современную ему литературу — в «Сливовом календаре» прослеживаются линии популярных тогда самурайских пьес «о благородных семействах», что приветствовалось официальными властями. Но упор автора на чувственную сферу человеческих взаимоотношений был слишком силен, и Тамэнага долгое время оставался в опале, в чем-то повторяя судьбу почитаемых им женщин-писа-тельниц прошлого, большинства имен которых история не сохранила, но чей стиль повествования наложил отпечаток на воспеваемые им отношения. Девушки из Ёсивары любили в те годы напевать песенку о «благородном любовнике», чувства к которому и чувства которого требуют выражения и в духе эпохи Хэйан, и в духе самурайских знаков верности:
Если ты и вправду любишь, вырви ноготь с мясом, а я себе готов отрезать на руке все пальцы![42]
Это сегодня подобные резкие шаги принято считать жестами, присущими бандитам-якудза, а когда-то влюбленные девушки, и не только в Ёсиваре, но и вообще в Японии, выражали таким образом клятву в вечной любви — вырывая себе ногти или отрубая мизинец ударом своей деревянной подушки по ножу, приставленному к суставу. То же самое требовалось и от возлюбленных — клятва-то обоюдная...
Герои Тамэнага, даже если и самураи, все же стараются жить в мире, далеком от поисков упрощенных путей нравственного совершенствования. Да и по-настоящему главными героями становятся те, к кому приходят эти самураи, а не они сами:
Зайти в квартал веселья
чем не любо?
Все прелести изменчивого мира
За этими стенами собрались?[43]
Каждая из девушек-героинь идет по жизни своим путем, но на самом деле это одна и та же дорога: дорога поиска единственного мужчины, романтические отношения с которым должны быть обеспечены материально. Прагматично, но другого способа избежать двойного самоубийства — нет. Все герои Тамэнага Сюнсуй гипертрофированно чувствительны и искренни, что также вызывало недоумение у скептически настроенных современников, прежде всего самураев, считавших, что «легче найти квадратное яйцо, чем искреннюю куртизанку». Но народу нравилось, он подобное чтиво, каким бы «квадратным», по мнению самураев, оно ни было, проглатывал с легкостью, не жуя.
В этом смысле повесть-пьеса «Сливовый календарь любви» сильно напоминает не только древние японские романы, но и современную любовную прозу и сериалы, особенно учитывая, что произведения Тамэнага издавались небольшими свитками — «сериями». Такая литература всегда была и будет востребована, а в случае с Ёсиварой она стала фактором нейтрализации некоторой моральной деградации самурайского общества, выразившейся в узаконивании и процветании «веселых кварталов». Грустные истории, которыми часто оканчивались романы и повести о любви в Ёсиваре («Сливовый календарь» — исключение из правил), подтачивали боевой дух японских рыцарей, делая их все более чувствительными и восприимчивыми к песням девушек с тростникового болота, даже если рыцари и приходили туда только для удовлетворения физиологических потребностей. Считалось хорошим тоном, если у благородного воина то и дело «капали слезы на копье», — а это прямой путь к разложению и деградации идеалов «Хагакурэ», с одной стороны. С другой — формировался новый тип отношений к любви во всех слоях общества, даже самых консервативных. Любовь — вечна. Самураи — нет.
Любовь вкушая вновь и вновь,
Я не заметила рассвет.
Близка разлука — слезы лью,
И рукава влажны.
Мне говорил он про любовь —
Да правда это или нет?
Случайно ль вымолвил: «Люблю» —
Иль я ему милей жены?
Ах, сердце некому открыть.
Хоть ты с собою позови —
О как же грустно вечно жить
В квартале проданной любви![44]
Но любовь любовью, а что же секс? Нет, секса в «календарных» произведениях о любви в Ёсиваре практически не было. Чтобы найти его, придется снова перейти на другую «тропинку».
Неудержимая страсть
«Сливовый календарь любви» — гламурная повесть об отношениях богатой проститутки-ойран с пламенным воздыхателем. Но не стоит забывать, что куртизанок столь высокого ранга практически никогда не насчитывалось в Ёсиваре больше десятка. Для остальных же — «напитки покрепче, слова покороче». Тут уж, как ни крути, как ни изображай высокие чувства, а каждому из участников встречи было ясно, кто к кому и зачем пришел:
Ночью минувшей дождик окропил
Персика розовые цветы.
Много ли тратит румян и белил
Юная гейша в расцвете красоты?
Спустится вечером в залу на часок
И перед зеркалом, будто невзначай,
Спросит: «Милей тебе персика цветок
Или цветок любви? Ну-ка отвечай!»
Гость улыбнется: «Персиковый цвет
