то не говори, я пойму.
— Я убивала, ты знаешь, — произнесла Лирания после паузы. — Но это другое.
— Знаю.
Мы молча выпили.
— Знаешь, что было самое паршивое?
— Что?
— Когда этот, ну, как его… А, неважно. Он нестарый ещё такой мужик, представительный. Я ждала, чтобы он на балкон вышел. Стёкла толстые и неровные — и искажают, и пуля может отклониться. Мы висим над городом, темно, винты стрекочут, а я его держу прицелом и думаю только: «Рискнуть через стекло или ещё подождать?» Если промахнусь — свалит и всё, ну ты понимаешь.
— Понимаю. Ещё вина?
— Да. Налей, пожалуйста.
— Держи.
— И вот он идёт вроде к балкону, я уже слабину спуска выбрала, полвдоха ему осталось. Моего вдоха. И вдруг останавливается, поворачивает голову и улыбается так! Я вижу, что к нему подбегает маленькая девочка, как Онька, наверное. Она его обнимает, он радуется, они чему-то смеются — мне не слышно ничего, разумеется, там метров триста дистанция была. И выходят на балкон. Вместе. Всего полвдоха, а я всё не дышу. Потому что ребёнок смеётся, поднял лицо, смотрит на отца, и её сейчас забрызгает папиными мозгами. И это останется в ней на всю жизнь. В подарок от меня, на долгую память. В ухе гарнитура, и я всё жду, что сейчас Слон спросит, какого чёрта я торможу, но Слон молчит. И я молчу. Знаешь, чем кончилось?
— Чем? — я без просьбы наполняю её бокал.
— Он отправил девочку в дом. Наверное, спать, поздно уже было. Может, обещал потом зайти и поцеловать на ночь, не знаю. Но она убежала, а я прострелила ему башку. Бац.
— Ты сделала, что должна была.
— Я знаю. Но кажется, что в меня не влезет так много говна, как в эту вашу… Змеямбу.
— Ты знала, зачем Слону снайпер.
— Я думала, это будет легко. Я же злая и сумасшедшая, мне должно быть пофиг. Но мне почему-то пиздец как плохо. Почему, Док?
— Потому что даже самому паршивому человеку от этого было бы не по себе. А ты, уж прости, совсем не такая плохая, как о себе думаешь.
— Я же привыкну, да?
— А ты хочешь к такому привыкнуть?
— Не знаю. Сейчас — не знаю.
Мы выпили ещё, потом ещё. Лирания судорожно выговаривалась, рассказывая, как они летели сначала на запад, потом, через весь континент, на восток. Как днём спали, посадив коптер на глухой поляне в лесу — пришлось вдвоём толкаться в тесной кабине, потому что на воздухе немилосердно жрала мошка. Как часами висели на минимальной тяге винтов, высматривая очередную цель.
— Они же все на одну харю, прем! — говорит Лирка. — Усы и этот ужас на щеках…
— Бакенбарды.
— Наверное. Я смотрю, их трое, все в мундирах, все в шляпах, все с седыми волосатыми рожами! Я в гарнитуру спрашиваю: «Слон, который из них этот чёртов канцлер?» А он, знаешь, что отвечает?
— Что?
— «Вали всех, бог разберётся!»
— Да, очень по-слоновски… Успела троих-то?
— Они даже не поняли, Док. Они вообще не поняли, что происходит. Никто. Упали один за другим рядком. И до сих пор не знаю, кто был моей целью, а кому просто не повезло рядом стоять…
— Бывает, — сказал я тупую банальность, просто чтобы не молчать.
— Скажи, Док…— Лирания замолчала, пристально глядя на меня.
— Что?
— Если зажмурюсь, то смогу представить, что ты — мой прем, и нам по шестнадцать? Может, на ощупь ты такой же? И как будто вокруг неон и туман, и как будто ничего этого не было…
— Это одна их тех твоих ужасных идей, о которых ты потом страшно жалеешь, ешь себя поедом и ненавидишь тех, кто оказался рядом. Когда вокруг были неон и туман, я сказал тебе то же самое, помнишь? «Я слишком ценю наши отношения, чтобы разменять их на секс».
— У нас есть отношения, прем?
— Наверное, да. Какие-то очень странные, но есть. Потому что мне больно смотреть, как ты мучаешься.
— Да, Док. Боль — это всегда по-настоящему. Ты прав. Я пойду к себе, порыдаю и усну. Может, завтра станет легче.
— Завтра ещё нет. Но потом обязательно станет.
— Ну да, ты же старый, мудрый, всё видел, всё знаешь… Блин, ничего себе я нажралась!
Мне пришлось отвести её в комнату, уложить в кровать, поцеловать в солёную от слез щёку и поставить рядом тазик. Он ей точно пригодится.
В отличие от меня.
* * *
Перидор гневается на нас почти искренне. Почти. Полноте императорского негодования несколько мешает тот факт, что ни Багратия, ни Киндур так и не двинули войска через границу. Вот уже второй месяц им не до нас — нашлись дела поважнее. Похороны обоих королей и их первых канцлеров, похороны высших военачальников и наследников первой очереди прошли быстро. Куда больше времени занимает процесс передела власти элитами. Отставки, ссылки, внезапные смерти «от естественных причин» — яда, удавки, кинжала в спину. Нет ничего более естественного для претендента на внезапно свободный престол.
Когда первый угар прошёл, и свежевылупившиеся новые элиты вспомнили про Меровию, то, разумеется, обвинили во всем Перидора. А он с чистой совестью заявил, что ни при чём. И поклялся в том у алтаря, что по местным меркам убедительнее даже, чем «зуб даю». Ему, разумеется, не особо поверили, но формальности соблюдены, а это главное. Император у алтаря соврать не может, это аксиома. Значит, кто-то другой постарался. И угадайте, кого мировая общественность назначила крайним?
Правильно — графа Морикарского.
Это же очевидно — именно его выдачи требовали убитые короли, именно он отметился неконвенционными методами на поле боя, а значит, кому как не ему было прибегнуть к такому подлому и абсолютно недостойному методу, как убийство монархов?
От Перидора снова потребовали выдать меня на суд, но это было совсем глупо — повторять уже отвергнутый ультиматум, при том, что средств добиться его выполнения больше не стало. Стало меньше.
За два месяца мы, конечно, армию не удвоили, но заметно, как выражается Корц, «повысили её насыщенность средствами огневого поражения». В общем, подтащили артиллерию и снаряды, а также подтянули силы к восточной границе. Если бы Багратия и Киндур решительно двинули войска, то смяли бы наши малочисленные гарнизоны, но это уже не было бы
