– Как я понимаю, ты имеешь в виду папочку?
– Твоего? – искренне удивился Михаил. – Вовсе нет. Я даже толком не знаю, кто он… Тебе видней.
– Угу… Ну, а дальше?
– Что? А!.. Дальше – одинаково. Рано или поздно – свидание со следователем. И полная душевная трагедия. Даже если не гремят за проволоку, а просто летят с поста. Потому что без высокой должности и без возможности копить дальше не видят смысла жизни.
– Это ты мне обещаешь такое будущее?
– А почему бы и нет… Мальчик с плэйером.
– Ну-ну, поговори теперь о вещизме, – сказал Егор. – О том, что джинсы и магнитофоны – это плохо и что нечего гордиться иностранными наклейками на заднице, это, мол, не орден. И что заграничные штаны такие сопляки, как я, покупают на папины деньги, а не на заработанные. Или химичат на барахолке. А гордиться надо честно заработанным, тогда ощутишь полное счастье. Ага?
– Подкованный товарищ, – скучным голосом вставил Михаил.
– …И скажи еще, что вообще не в вещах счастье, а в творческом труде на благо человечества. И что вещи – это тьфу, а есть вечные ценности. Например, музыка Моцарта, поэзия Пушкина, красота родных просторов и ощущение этого… своей нужности людям. Это наша Классная Роза вещает на собраниях постоянно. А потом мамаши из родительского комитета скидываются для нее по праздникам то на импортную кофточку, то на…
– Не знаю насчет вашей Розы, – устало перебил Михаил. – И насчет твоей нужности людям… Это у кого как получится. Но Пушкин-то действительно есть, от этого никуда не денешься.
– А зачем он нужен? Чтобы цитировать «Я помню чудное мгновенье»? И ахать: какая бессмертная поэзия? А меня вот не трогает это «мгновенье». Сто раз читал – и ничего не шелохнулось. Ну, я понимаю, я не дорос…
– Да ты не до Пушкина не дорос, а вообще до человека… Чтобы эти стихи понимать, надо кого-то любить. По-настоящему.
– Я еще не созрел, – ядовито сказал Егор. – Мама от меня все еще журналы папашины прячет, где девицы в мини-купальниках…
– Я не про то. Я вообще про любовь к человеку. Не обязательно к прекрасной незнакомке. К матери, к другу, к брату…
– Мне одна знаменитость сказала, что я никогда не смогу быть братом. Так что тебе рассчитывать не на что…
Михаил сказал, помолчав:
– И подумал сейчас Егор Петров: «Теперь этот тип гордо ответит – а я и не рассчитываю…» Нет, Егорушка, я рассчитывал. Ошибся. Извини… Любви не научишь.
– Это верно, – откликнулся Егор. – Особенно когда учителей полным-полно, а любить… Кого любить-то? И за что?
– Трудный вопрос… А тебя за что любить?
Егор искренне удивился:
– Меня? А я и… не претендую, так сказать.
– И без того хорошо, да?
– Мне?.. Не знаю, – честно сказал Егор. Потому что рассуждал скорее сам с собой, чем с этим новоявленным братцем-сержантом. – Мне не хорошо и не плохо. Так…
– Вот это уже странно… Плохо ему или хорошо, человек должен знать, – смягчая тон, сказал Михаил.
– А я, представь, не знаю.
– Что так? Раннее разочарование? «Уж не жду от жизни ничего я»?
«А чего я жду, чего хочу?» – подумал Егор и глянул на влажное стекло, за которым совсем потемнело. Он провел по стеклу пальцем, оно скрипнуло.
Правда, чего? Каких радостей в жизни он хочет? Сидеть в компании и балдеть? Но, когда не стало Камы и Шкипа, это потеряло прежний смысл. Из радости превратилось в привычку. Счастьем тут и не пахнет. А что – счастье? Чтобы появился мопед или даже мотоцикл? Но, честно говоря, Кошаку хватает и чужих. Свой-то надоест через неделю, да и возни с ним полно, а к технике нет у Егора Петрова никакого тяготения… Так в чем же радость? Чтобы увидеть, как кто-то боится тебя и делается униженно-покорным? Но это же на несколько минут…
Егор честно перебрал в голове все свои желания, даже самые тайные. Но их исполнение доставило бы лишь короткое удовольствие – как порция мороженого в жаркий день. А какой большой радости он хочет?
Закатиться в какое-нибудь дальнее путешествие, чтобы видеть всякие чудеса?
Егор вдруг вспомнил, как во время плавания по Волге он увидел среди солнечной шири, под очень синим небом и белыми облаками, полузатопленную колокольню. Она подымалась над плесами сказочно и таинственно. Было в этом что-то от прочитанных в раннем детстве волшебных историй – словно обещание загадок и радостных приключений. И Егор повернулся к матери, чтобы сказать: «Смотри, будто парус над океаном, да?»
Но мать говорила с рыхлой крашеной дамой в атласных штанах и отмахнулась: «Не перебивай, Горик, потом…»
И парус увял, а Горик смутно ощутил, догадался в душе, что сказки, красота, открытия – все, что видишь в дальней дороге, – хороши тогда, когда можешь этим поделиться с другими.
А с кем он мог бы отправиться в дорогу теперь? С Копчиком или Валетом? С Курбаши?.. Или с этим вот худым, нудно липнущим к нему двоюродным братцем? Воспитатель с сержантскими лычками! Видели мы таких…
Хмурое отвращение к этому совершенно чужому человеку, который лезет в душу, тряхнуло Егора как крупный озноб.
– Тебе что от меня надо-то? – спросил он в упор.
– Да уже ничего, – устало сказал Михаил и отвернулся… – Ничего… Доеду сейчас до Подлунной, там сяду на обратный поезд… В заколоченный дом не достучишься.
– Давно бы так, – буркнул Егор и подумал: «А мне-то сколько еще пилить до дома…»
Зачем его понесло в Среднекамск? Что хотел узнать, в чем убедиться? И так все было ясно. Сорвался куда-то, идиот…
Нет, в самом деле – зачем? Любопытство? Запоздалое злорадство в адрес отца и матери! Или… надежда на что-то необыкновенное? На что? Может, надеялся, что в слове «погиб» какая-то неясность и настоящий отец жив?.. Но если и так, что в жизни изменилось бы? Да и не надеялся он на это, не думал даже… И уж меньше всего хотел заполучить в братья такого вот… казенного правдолюбца.
«А я ведь и не узнал ничего толком, – запоздало спохватился Егор. Но сейчас расспрашивать Михаила было нелепо. – Да и не все ли равно. Пусть…» – Последняя мысль была похожа на усталый зевок. Но несмотря на утомление, злость на Михаила не прошла. А тот вдруг сказал:
– Последний вопрос: я, очевидно, не должен больше напоминать о себе? В родственники не гожусь?
Что-то все же удержало Егора от прямого «да». Он ответил вопросом на вопрос:
– А я тебе разве гожусь? Эгоист, кандидат в тюрьму…
– Егор…
– Да отвяжись ты! – прорвало Егора. – На кой черт ты появился? Не было тебя и пусть не будет!.. Ну чего ты на меня так смотришь?!
– Прощаюсь…
На секунду Егор опешил. Потом разозлился еще больше:
– Даже так? Будто с покойником?
– Да я не с тобой прощаюсь, – выдохнул Михаил. – С тобой-то все ясно…
– Ну, с тобой тоже. Терпеть не могу таких.
– «Терпеть не могу»… А кого ты можешь терпеть? Хоть кого-то на свете любишь?
– Никого, – отрезал Егор. – А таких, как ты, тем более… Хоть ты в болоте тони, пальцем бы не пошевельнул.
– Охотно верю.
– Веришь или нет, это твое дело, – со злой тоской и совершенно искренне сказал Егор. – А я правду говорю. Понимаешь, мне все равно.
Михаил встал, одернул куртку. Явно хотел уйти подальше от Егора. В этот момент ржаво заверещала и отодвинулась тамбурная дверь. В ней показалась необъятная, набитая зелеными и светлыми бутылками авоська. Ее, прогибаясь от тяжести, вволок в проход между скамьями парень лет восемнадцати – невысокий, в модной бежевой курточке, смуглый, с тонкими усиками. Чем-то похожий на Валета, но повыше. Следом за парнем возникла щетинистая личность в мятой ушанке и замызганном стройбатовском бушлате без погон. Личность обвела медвежьими глазками вагон, остановила их на Михаиле и выговорила:
– Во…
– Погодь, Фатер, – сказал парень, с хрустальным звоном опуская груженую сетку на дрожащий пол. Егор механически отметил, что «фатер» – по-немецки, кажется, «отец», только произносить надо тверже: «Фатэр». Но едва ли мятая личность была отцом парня – ей, несмотря на щетину, немногим за тридцать.
