— Если бы художник подписался собственным именем, он не получил бы и сотой доли того, что сорвал как реставратор…
— Неужели и тут Степа?
Следователь кивнул.
— Да, в молодости он этим баловался, набивал руку, работал красками, которые соскребал со старых любительских картин.
Я вспомнила, как «тетя Лошадь» говорила, что у ее крестника невинное хобби — наивные дилетантские картинки начала века…
— Зачем ему нужна была банда?
— Банда была не его, «шестерки» принадлежали Карену. Именно Карен втянул Степу в эти мероприятия… Сначала нанимал охранников, потом стал выполнять конфиденциальные поручения. Последние годы Карен держался очень высокомерно, а Степа считал, что именно он создал ему репутацию коллекционера-знатока. Видимо, по-разному можно отстегивать деньги. Вот Степа и воспользовался тем, что Карен не разрешал трогать своих девочек этим «шестеркам», и переманил их…
— Но бессмысленная жестокость…
— Оба — наркоманы, с двенадцати лет… Иногда наркоманы сознают, что жизнь загублена, и приходит ненависть, желание покуражиться…
— В результате чего погибли три человека…
— А себя ты не считаешь?
— Но я-то цела…
— Карен собирался тебя перепродать одному бизнесмену из Эмирата…
— Арабу? — Меня передернуло при воспоминании о шейхе.
— Да, в счет больший сделки…
— Но как?
— Карен уступал тебя за большую партию компьютеров со скидкой. Тебе была бы предложена туристская поездка в Эмираты, где ты «случайно» попала бы в гарем…
Я рассмеялась, считая, что он берет меня на пушку, и вызывающе вскинула голову.
— Что еще от меня надо?
— Где запонки?
— У вдовы Карена. Я ей отдала. Мне не нужны чужие вещи. На них слишком много крови…
Юра торопливо позвонил по телефону, сказал несколько отрывистых фраз и обозленно посмотрел на меня:
— Не могла сообщить раньше? Она сегодня утром улетела с внуками в Штаты.
— И пусть. Ей запонки пригодятся…
— Но это национальная реликвия.
— Да? Сначала человека убили, труп уничтожили, а теперь начнем слюни пускать, подлизываться к монархистам…
«Важняк» нахмурился.
— Ты обязана была сдать запонки государству…
— По какому праву? Они мне не принадлежали, а в Америке, может быть, попадут в приличный музей…
— Но русское достояние…
— А сколько сплавило наше правительство за бугор «русского достояния», сколько захватило в личное пользование!
Я была очень довольна, что вдова Карена улетела. Каким бы он ни был, но в этой истории тоже оказался орехом для беззубых, задыхаясь от неуемной энергии и предприимчивости… Не чувствовала я ненависти и к несчастной старухе, способной так самоотверженно любить. Это казалось высшим даром, который получает редкий счастливчик на земле.
И я окончательно решила уехать.
Без Карена вернуться к старому образу жизни казалось нелепым, найти нового «босса» было хоть и не сложно, но тревожно, да и ранга они были помельче…
А с долларами я не пропаду в любой стране, где говорят по-английски.
Я заехала к матери и сообщила о своем решении.
Мать выглядела потухшей. Не было ни криков, ни возмущений, ни попреков. Она только сказала:
— Чужие мы… — голос ее дребезжал, — не сумела воспитать в тебе настоящие идеалы, ты всю жизнь только о себе думала…
— Довольно того, что ты страдала за человечество!
Мы помолчали, она не предложила мне поесть, как раньше, словно мы были уже далеко друг от друга…
Я вернулась к себе, лениво достала из почтового ящика газеты и письма и удивилась надрывным телефонным звонкам.
Я сняла трубку и услышала голос Алкиного мужа. Алка умерла от преждевременных родов. Не дослушав его, я повесила трубку и несколько часов просидела в каком-то оцепенении, Алкина смерть казалась самой большой нелепостью, ведь она была частичкой моей души…
Я встала, сняла жакет, повесила его на вешалку и увидела брошенные второпях газеты и письмо без обратного адреса. Я равнодушно подняла его. Почерк крупный, не очень интеллигентный, конверт самый дешевый, без картинок…
Неужели очередные рэкетиры?
Я надорвала конверт и увидела два листка, заполненных незнакомым почерком.
На одном было всего несколько строк:
«Пишу под диктовку Аллы. Она сознает, что умирает, но не может шевельнуться из-за капельницы. Сознание ясное, доктор засвидетельствовал ее подпись и просьбу».
На другом листке я прочла:
«Дорогая Настя! Жизнь меня переиграла. Остается дочь. Если выживет, возьми к себе. На Ваньку надежда плохая. Он знает, что она не от него. И возиться не сможет. А тебе готовое чадо не помешает. Увези ее туда, где живут по-человечески. Пусть хоть она будет счастливой. О настоящем отце не говори, он не имеет права на детей. Обнимаю вас обеих. Алла».
Все было написано подряд, в одну строку. И только ниже стояло: «Подпись больной заверяем». Врач и старшая сестра. И печать роддома.
Я знала, что могу уехать к отцу, что это маленькое слабое существо будет со мной, но странная неуверенность охватила при мысли, что моя приемная дочь так и не узнает родного языка, вырастет в благополучной, но чужой стране, не подозревая, где остались ее корни, где могила матери.
Раньше, когда я говорила, что трудно рвать нити, связывающие меня со страной, Алка смеялась:
— Ты не репа, чтобы думать о корнях…
— Но и не перекати-поле…
— Чушь! Родина там, где человеку хорошо.
— Почему же ты не уезжаешь?
— Меня там никто не ждет, трудно пересдать диплом, а работать посудомойкой для хорошего врача унизительно.
— Но там даже у медсестры зарплата выше!
— А самоуважение?!
И я решила, что хотя бы первые три года девочка должна прожить здесь, на родине. С моими деньгами и знанием языка я не пропаду за бугром и через несколько лет. Но лишать ребенка счастья хоть в раннем детстве слышать материнский язык я не имела права.
Раздался звонок. Долгий, настойчивый, упрямый. Пришлось встать, собраться с силами и открыть дверь.
На пороге стояла Ильза, в яркой малиновой куртке, с распущенными волосами, в вечернем макияже.
— Ой, простите, я только услышала о ваших делах. Мы в баре сидели, и я вся обмерла. Может нужна помощь? Я все умею делать, и постираю, и уберу, только скажите.
Лицо ее, несмотря на грим, выглядело по-детски рассеянным и смущенным.
— А может, вам деньги нужны на первое время? Я достану, завтра же привезу, вы только не молчите.
Значит, Карен хоть раз да ошибся. У этой девочки осталось сердце, несмотря на то что ей пришлось испытать в свои семнадцать.
Я достала простыни, полотенца, объяснила, что в квартире будет жить маленький ребенок, и попросила прокипятить все белье. И еще продумать, где поставить детскую кроватку.
Выходя из комнаты я увидела фотографию Карена и вспомнила просьбу его вдовы. Не обращая внимания на изумленную Ильзу, я взяла этот портрет и подожгла с уголка зажигалкой. Стряхнула с пальцев пепел, взяла Алкино завещание и поехала в роддом забирать свою будущую дочь…
