Только купались отдельно. Бородач всегда с новенькой, и всегда одна — белобрысенькая.
Незаметно перевалила половина отпуска. Петр Савельевич все больше мрачнел. Все его раздражало. И говорливые немки, и белые теплоходы на горизонте, и нахальный бармен в «стекляшке». Сколько он ни подходил к стойке, то водки недольет, то пиво даст теплое, то прикинется, будто не понимает. Хотя по бесцветным глазкам, закрученным бакенбардам и всему облику прохиндея чувствовалось, что понимает он хорошо, но специально элит Петра Савельевича, догадываясь о его мыслях.
А думал Петр Савельевич приблизительно следующее: «Ах ты, сукин сын, лошадиная морда. Наел себе будку на дармовых харчах. Кожа гладкая, и волос не лезет. На тебе пахать и пахать, а он рюмочки в мензурочки переливает. Вот прохиндей, так прохиндей».
В этот злополучный вечер Петр Савельевич был особенно не в духе. Жена окончательно ему испортила настроение. В летнем кинотеатре показывали «Служебный роман», и ей обязательно надо было посмотреть. Будто они затем в Болгарию ехали, чтоб смотреть за левы наше кино. И как ни убеждал ее Петр Савельевич, как ни объяснял ей глупость такого решения, жена настаивала на своем: «Пойду, и все». Ну хоть ты тресни!
В конце концов нервы у Петра Савельевича не выдержали, он хлопнул дверью и направился в родную «стекляшку».
Тут ему под руку и подвернулся бармен.
Петр Савельевич опрокинул стаканчик водки и сразу почувствовал что-то неладное. Вместо знакомого водочного жжения резко ударил запах аниса.
— Ты что мне налил?! — спросил, багровея, Петр Савельевич.
— Мастика, — нагло улыбнулся бармен.
— Я водку тебя просил, водку. Прохиндей ты этакий!
По выражению лица Петра Савельевича бармен понял, что на этот раз — дело серьезное. Он тут же забулькал бутылкой в стаканчик:
— О, извиняюсь… чаши переменял…
Выходил из «стекляшки» Петр Савельевич навеселе. Сначала бармен поставил ему бесплатную водку, потом он бармену — коньяк. Потом выпили каждый сам по себе. Бармена звали Василь, у него был мальчик, а жена работала на коптильном заводе. В детстве он сломал позвоночник и почти год пролежал на доске. После таких подробностей выпили рома. Чисто символически. Напоследок.
Петр Савельевич похлопал бармена по плечу, кинул в рот горстку орешков и уверенными шагами вышел на улицу.
Идти домой не хотелось. Снова всплыла ссора с женой. «Нет, больше с ней не поеду… Когда дома живешь, жена как жена… Но чтоб отдыхать — дудки!»
Петр Савельевич подошел к киоску, где жарили скумбрию. Дымный аромат лучше всякой рекламы привлекал публику.
— Гуляма, — сказал он чернявой продавщице. — Самую большую. Гуляма.
И развел руками, показывая, какую большую «гуляма» рыбину он желает купить.
Девушка прыснула, потыкала вилкой на противне и вытащила из кипящего масла огромную рыбину.
Горячая скумбрия и через бумагу обжигала пальцы. Петр Савельевич отошел в сторонку и с наслаждением стал обдирать румяную корочку, сразу запихивая ее в рот.
И вдруг он заметил белобрысенькую. Она шла скучающей походкой, туго упакованная в линялые джинсы.
Сердце у Петра Савельевича подпрыгнуло, и, запихивая в рот огромные куски рыбины, он устремился за ней, наверное, впервые в жизни преследуя женщину.
Около сувенирного киоска он доел скумбрию, выбросил бумагу в кусты и, забежав вперед, глупо улыбнулся:
— Бонжур…
Другие иностранные слова в эту минуту не пришли ему в голову.
Белобрысенькая уставилась на него, затем, видимо, узнала Петра Савельевича, глаза ее приобрели осмысленное выражение, и она коротко ответила:
— Бонжур.
Петр Савельевич семенил с ней рядом, лихорадочно думая, что бы еще сказать. Но кроме «бонжур» и «мерси» ничего на ум не приходило.
Их обтекала нарядная толпа, а они шли в полном молчании, будто поссорившись или обидевшись друг на друга.
Так они и дошли до дома.
Белобрысенькая кивнула напоследок и простучала ножками по лесенке вверх.
Петр Савельевич зашел в свою комнату и плюхнулся на постель.
Он лежал, зарывшись в подушку, а с улицы доносились греческие песни. Под гитарный перезвон мужской голос пел о неразделенной любви, о прошедшей молодости, о том, что все уже позади. Именно так понимал незнакомые слова Петр Савельевич.
Затем он встал, разделся и лег под простынку, пытаясь вырубиться из сумбурного дня.
В дверь постучали.
— Открыто! — крикнул Петр Савельевич, думая, что пришла из кинотеатра жена.
Но стук повторился.
Чертыхаясь, Петр Савельевич встал с постели и толкнул ногой дверь.
На пороге стояла белобрысенькая. Она вертела в руках сигаретку и знаками показывала, что ей нужны спички.
Петр Савельевич стоял перед ней в длинных трусах, растерянный, хлопающий глазами от яркого света.
Белобрысенькая как-то странно взглянула на Петра Савельевича, будто поправив фокус своих зрачков. Она как бы впервые увидела его целиком, от босых ног с крючковатыми пальцами до реденьких растрепанных волос. На ее губах появилось подобие улыбки, и даже мысль, постоянно мучившая, вроде бы на время оставила ее.
Она подошла к Петру Савельевичу и заглянула в самую глубину его зрачков, как бы высматривая, что там у него внутри, за этой прозрачной телесной оболочкой. И не поняв, вдруг обхватила его шею руками и медленно поцеловала.
От такого поцелуя ноги у Петра Савельевича сделались ватными, он зашатался и наверняка бы упал, но белобрысенькая не выпускала его. Широко открыв рот, она втягивала губы Петра Савельевича, щекотала их изнутри языком, чуть покусывая зубами. И делала что-то еще, что уж совершенно невозможно было понять, но от чего душа Петра Савельевича проваливалась в пятки.
Время от времени она отстраняла Петра Савельевича, всматривалась в его глаза и, видимо, не поняв самого главного, снова впивалась губами.
Петр Савельевич дрожал всем телом. Он опустился на стул, и тут белобрысенькая потушила свет.
Петр Савельевич обалдело воспринимал все происходящее. Вот щелкнуло что-то, зашуршало, потом белобрысенькая змеей скользнула под простынку. Совсем по-домашнему скрипнули пружины. И этот скрип вывел Петра Савельевича из небытия. Сорвав с тела непослушную майку, он бросился вслед за ней.
Все происходящее затем скорее напоминало сон, чем реальные минуты из жизни Петра Савельевича. Белобрысенькая как бы изучала его, а Петр Савельевич, почувствовав себя в знакомой стихии, старался изо всех сил, так что ее колокольчик звенел не умолкая.
Потом она встала. Шуршания и щелканья повторились в обратном порядке.
— Куда ты? — зацепил ее рукой Петр Савельевич.
Но она даже не ответила. Осторожно затворила дверь и прошлепала по лестнице вверх.
Петр Савельевич, сметенный ураганом чувств, вышел из дома и, спотыкаясь о неровности дороги, побрел к морю. Там он сел на что-то холодное и тупо уставился на противоположный берег залива.
Он видел, как
