Есенин, Клычков, Васильев… Каждый из них был удостоен высочайших похвал Клюева… Но насколько же важным для него было соответствие жизненного поведения художника его дару! И когда этого соответствия не было — не было для Клюева горшей муки. Вот и предостерегал Анатолия.
По сути одно и то же совершили и Анатолий, и Павел. Яр передал в чужие руки лелеемую и таимую первую часть «Песни», что, очевидно, по мысли Клюева, не могло снова не привлечь к нему внимания «компетентных органов»… Васильев же… Бумаги, которые он стащил со стола Николая и приволок к себе домой для «интересного чтения», сыграли роковую роль.
Это были незаконченные и необработанные стихи, но по своему воздействию напоминавшие хороший заряд динамита. Тут каждая строка хлестала наотмашь.
Рябины — дочери нагорийВ крови до пояса… Я брёл,Как лось, изранен и комол,Но смерти показав копыто.Вот чайками, как плат, расшитоБуланым пухом ЗаонежьеС горою вещею Медвежьей,Данилове, где НеофитуАндрей и Симеон, как сыту.Сварили на премноги летыНеоборимые «Ответы».О книга — странничья киса,Где синодальная лисаВ грызне с бобрихою подонной, —Тебя прочтут во время оно,Как братья, Рим с Александрией,Бомбей и суетный Париж!Над пригвождённою РоссиейТы сельской ласточкой журчишь.
Это пророчество — лишь увертюра и «синодальная лиса» — символ хитрости и коварства — «в грызне с бобрихою подонной» — потаённой русской Россией — ещё нуждалось в расшифровке посторонним глазам. Но далее всё идёт открытым текстом.
Забросил я ресниц мережиИ выловил под ветер свежийКостлявого, как смерть, сига…
Из губ выловленной рыбы доносится предсмертный шёпот: «Я ж украинец Опанас… Добей зозулю, чоловиче!..» Живой образ Украины, пережившей только-только жесточайший голод, соединён с образом Опанаса — героя популярнейшей поэмы Эдуарда Багрицкого, Опанаса, восставшего против продотрядовца Когана, грабившего крестьян, Опанаса, ушедшего к батьке Махно… Расстрелявший мучителя Опанас закончил свои дни возле стенки… Памятны всем были лихие строчки:
Погибай же, Гуляй-поле,Молодое жито…Опанасе, наша доляТуманом повита…
Но эти клюевские строки — своего рода «анти-Дума про Опанаса», пусть и основанная на живой реальности — зверской коллективизации на Украине… А дальше… Одно из величайших деяний новой власти — строительство Беломорско-Балтийского канала, на которое отправилась огромная делегация писателей, что выпустит через год знаменитую книгу «Беломорско-Балтийский канал имени Сталина»… Гимн чекизму и подневольному труду уголовников и раскулаченных, спетый Виктором Шкловским, Анной Берзинь, Дмитрием Мирским (бывшим князем Святополк-Мирским), Михаилом Зощенко, Евгением Габриловичем, Верой Инбер, Валентином Катаевым, Всеволодом Ивановым, Львом Никулиным, Михаилом Козаковым и другими под управлением Максима Горького, Леопольда Авербаха и Семёна Фирина.
Писатели, у которых с пера слетали глава за главой, восторгались кардинальной переделкой природы и картинами затопления прежней жизни.
У Клюева был свой взгляд на современных каторжников, кардинально отличный от писательско-туристического.
Данилово — котёл жемчужин,Дамасских перлов, слёзных смазней,От поругания и казниУкрылося под зыбкой схимой, —То Китеж новый и незримый,То беломорский смерть-канал,Его Акимушка копал,С Ветлуги Пров да тётка Фёкла,Великороссия промоклаПод красным ливнем до костейИ слёзы скрыла от людей,От глаз чужих в глухие топи.В немереном горючем скопеОт тачки, заступа и горсткиОни расплавом беломорскимВ шлюзах и дамбах высят воды.Их рассекают пароходыОт Повенца до Рыбьей Соли —То памятник великой боли…
Если бы здесь остановился Клюев… Но он не останавливается, он договаривает до конца. Те, кто надрывается с тачками и лопатами в руках, — получили по высшему счёту своё, заслуженное участием в разрушении прежней жизни.
Метла небесная за грехТому, кто, выпив сладкий мехС напитком дедовским стоялым,Не восхотел в бору опалом,В напетой кондовой избеБаюкать солнце по судьбе.По доле и по крестной страже…
Это — первое стихотворение цикла «Разруха». Второе — ещё чище. Плач градов и рек Русской земли в предчувствии всепоглощающей вселенской катастрофы сменяется страшным сатанинским рёвом.
Скрипит иудина осинаИ плещет вороном зобатым,Доволен лакомством богатым,О ржавый череп чистя нос,Он трубит в темь: «Колхоз, колхоз!»И подвязав воловий хвост,На верезг мерзостный свирелиПовылез чёрт из адской щели —Он весь мозоль, парха и гной,В багровом саване, змеёйПо смрадным бёдрам опоясан…
Но и колхозом вкупе с сатаной всё не кончается. Появляются «самоубийц тела», плывущие до «адского жерла», и среди них — «великий пролетарский поэт», кому когда-то «грезился гудок над Зимним» и к кому Клюев обращался почти по-родственному: «Брат мой несчастный, будь гостеприимным»… Теперь же — никаких родственных чувств, ибо самоубийца этот — из главных разрушителей живой жизни, гармоничного русского лада.
И тыЗакован в мёртвые плоты,Злодей, чья флейта — позвоночник,Булыжник уличный — построчникСтихи мостить «в мотюх и в доску»,Чтобы купальскую берёзкуНе кликал Ладо в хоровод,И песню позабыл народ,Как молодость, как цвет калины…
Пригвождённая Россия… «Дума про Опанаса» революционного поэта Багрицкого… Беломорканал… Колхоз вкупе с дьяволом… Злодей-Маяковский… И в этом же цикле отдельным стихотворением — трагическая «Песня Гамаюна» из «Песни о Великой Матери».
Каждый отдельный пункт по условиям той жизни в Советской России «железно» тянул на статью 58, пункт 10 («антисоветская агитация и пропаганда»). А все вместе взятые…
Всё это, любезно предоставленное Пашей Васильевым (без малейшего желания «донести», просто — из интереса), внимательно читал Иван Михайлович Гронский. Да, тут не было никакого сравнения с «мерзостью» цикла «О чём шумят седые кедры».
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
