— Нет, они здесь, — возразил другой женский голос, в котором слышалась жажда мести. — Я следила за ними до самых дверей, я видела убийцу — испанца Рамиро, шпиона Симона, предателя Адриана и монахов, монахов, наших мучителей.
— Пусть их накажет Господь, — сказал первый голос, показавшийся знакомым Адриану. — Мы сделали довольно, разойдемся по домам.
Раздался ропот.
— Пастор прав. Слушайтесь пастора Арентца.
Более умеренные из толпы собирались разойтись, как вдруг с противоположного конца церкви раздался крик:
— Вот один из них. Ловите его!
Через минуту окруженный людьми с факелами появился аббат Доминик. Глаза его выступали из орбит, а разорванная ряса волочилась по полу. Измученный и испуганный, он бросился к подножию фигуры святого и молил о пощаде, пока десяток рук снова не поставили его на ноги.
— Выпустите его, — сказал пастор Арентц. — Мы боремся против Церкви, а не против ее служителей.
— Выслушайте сначала меня, — раздался женский голос, говоривший прежде, и все головы обратились к кафедре, где появилась седая костлявая старуха со сверкающими глазами, желтыми зубами и лицом, вытянутым вперед, как у лошади, а по обеим сторонам ее стояли две женщины с факелами в руках.
— Это «Кобыла»! — раздались возгласы. — Марта с моря. Продолжай, Марта. На какой текст будет твоя проповедь?
— Кто проливает кровь человеческую, того кровь также прольется, — отвечала она звучным, торжественным голосом, и тотчас же кругом водворилось полное молчание. — Вы называете меня «Кобылой», — продолжала она. — А знаете ли вы, почему мне дали это прозвище? Они назвали меня так, вытянув мне губы вперед и изуродовав клещами мое красивое лицо. А знаете ли, что они принудили меня сделать? Они заставили меня нести моего мужа на спине на костер, говоря, что кобыла для того и создана, чтобы на ней ездили. И знаете, кто сказал это? Этот самый монах, который теперь стоит перед вами.
Когда она произнесла эти слова, страшный крик ярости огласил своды церкви. Марта подняла руки, и снова водворилась тишина.
— Это сказал он, святой отец Доминик. Пусть он опровергнет мои слова. Что? Он не узнает меня? Может быть, и нет, время, горе, расстройство, горячие клещи изменили лицо фроу Марты ван-Мейден, которую называли Лилией Брюсселя. Взгляните на него теперь! Он вспомнил Лилию Брюсселя. Он вспомнил ее мужа и ее сына, которых он сжег. Да будет Бог судьей между нами. Сделайте с этим дьяволом, что Бог укажет вам!.. Где же другие? Где Рамиро, смотритель Гевангенгуза, много лет тому назад потопивший бы меня подо льдом, если бы фроу ван-Гоорль не купила мою жизнь, где он, приговоривший ее мужа, Дирка ван-Гоорля, к голодной смерти? Сделайте с ним, что Бог укажет вам!.. А где третий, полуиспанец, предатель Адриан, носивший фамилию ван-Гоорля, которого привели сегодня сюда, чтобы присоединить к католической церкви, и который подписал донос, послуживший обвинению Дирка ван-Гоорля и приведший в тюрьму его брата Фоя, откуда его спас Красный Мартин. Сделайте с ним, что Бог укажет вам!.. А четвертый, Симон-шпион, руки которого уже много лет обагряются кровью невинных? Симон-Мясник… шпион…
— Довольно, довольно! — ревела толпа. — Веревку, веревку! Повесить его на Распятии!
— Друзья мои, — закричал Арентц, — отпустите его. «Я воздам», — говорит Господь.
— Пусть так, а мы ему прежде дадим задаточек! — раздался голос. — Молодец, Ян… Куда взобрался!
Все подняли головы и увидали в шестидесяти футах над своими головами на одной из перекладин креста сидящего человека со связкой веревок за плечами и свечой, привязанной на лбу.
— Упадет, — сказал кто-то.
— Ну, вот. Это Ян, кровельщик, он может висеть в воздухе, как муха.
— Держите конец, — раздался тонкий голос сверху.
— Пощадите! — молил несчастный монах, когда палачи схватили его.
— А ты пощадил герра Янсена несколько месяцев тому назад?
— Я радел о спасении его души, — оправдывался доминиканец.
— А теперь мы порадеем о твоей душе, твоим же средством полечим тебя.
— Пощадите!.. Я вам укажу, где остальные.
— Где же? — спросил один человек, выступая вперед и отстраняя товарищей.
— Спрятаны в церкви… в церкви…
— Мы знали это, собака-предатель! Ну, спасайте его душу! «Лошадь для того, чтобы на ней ездили», — говорил ты. — А «ангел должен уметь летать», — говорим мы. — Ну, взвивайся!
Так кончил свою жизнь аббат Доминик в руках мстившей ему толпы. Она была свирепа и кровожадна, и читатель не должен думать, что все ужасы этих дней падали исключительно на голову инквизиции и испанцев. Приверженцы новой Церкви также совершали вещи, от которых мы приходим в ужас. В извинение им можно сказать только то, что они в сравнении со своими притеснителями были, как отдельные деревья в сравнении с лесной чащей, и что преследования, которым они подвергались, и страдания, которые испытывали, доводили их до сумасшествия. Если бы наших отцов, мужей и братьев сжигали на кострах, замучивали в подземельях инквизиции или избивали тысячами при разграблении городов; если бы наших жен и дочерей позорили, наши дома сжигали, достояние разграбляли, права попирали, дома опустошали, то не было бы ничего удивительного, если бы мы, даже в настоящие времена, сделались жестокими, когда бы дело коснулось нас. Благодаря Богу, насколько мы можем предвидеть, цивилизованное человечество никогда больше — разве только в случае какого-нибудь внезапного и ужасного общественного переворота — не подвергнется подобному испытанию.
Высоко в воздухе на одной из перекладин креста висел мертвый монах, подобно возмутившемуся матросу, вздернутому на мачту корабля, который он собирался предать. Но его смерть не успокоила ярости торжествующей толпы.
— Где другие? — кричали все. — Найдите других.
И люди бегали с факелами и фонарями по большой церкви; они побывали на хорах, обшарили ризницу, все часовни и, не найдя ничего, снова крича и жестикулируя, собрались в притворе.
— Приведите собак! — закричал голос. — Они чутьем найдут.
