В секторе седьмой роты Макапуу был самым уязвимым местом. Высадившись в Канеохе, противник, чтобы не огибать весь остров, мог двинуть войска в Гонолулу только по двум дорогам: по шоссе Пали, спускающемуся в город, пересекая Нууану-авеню, и по шоссе Каланианаоле, начинающемуся от мыса Макапуу. Ядро отряда на Макапуу составляли ребята из взвода оружия под командованием Пита Карелсена, потому что это были лучшие в роте пулеметчики, и еще там был целый стрелковый взвод, который должен был их прикрывать, потому что они такие незаменимые. Но сейчас и пулеметчики и стрелки работали бок о бок, вооруженные отбойными молотками и лопатами, и вкалывали, как негры в рабочем батальоне. Прекрасное было времечко, но только не на Макапуу.
На других позициях работа уже подходила к концу, а на Макапуу все никак не могли пробиться сквозь сплошняк, и, по мере того как высвобождались рабочие руки, на мыс перебрасывали все больше и больше солдат, так что наконец там оказалась вся рота. Теперь скалу долбили круглые сутки в три смены по восемь часов. Все они так вдруг завелись, что работали как одержимые; больше всего почему-то усердствовали в ночную смену и особенно разошлись после того, как Цербер тоже перекочевал на Макапуу и, заглушая раскатами своего баса тарахтящие одноцилиндровые моторы, принялся сыпать язвительными насмешками и сам взялся за отбойный молоток. Повара добровольно дежурили всю ночь, чтобы бесперебойно обеспечивать их горячими сэндвичами и кофе. Даже писари и кухонная команда выходили по очереди долбить сплошняк. Когда Маззиоли приехал на пару дней из Скофилда поглядеть на Макапуу, он влез в свой новенький, за весь год надеванный от силы два раза рабочий комбинезон, а потом, встав за отбойный молоток, разделся до пояса и поразил всех своей мускулатурой — ко всеобщему удивлению выяснилось, что отец у него когда-то работал кессонщиком на строительстве Голландского тоннеля в Нью-Йорке. Да и вообще все это было удивительно и не поддавалось объяснению. Те, кто работал на Макапуу с самого начала, гордо обматывали кровавые мозоли носовыми платками и ржали во все горло, глядя, как у новеньких лопаются на ладонях пузыри.
Бывало, кто-нибудь даже затягивал старую солдатскую пародию на сигнал построения на обед:
Мы копали, пилили, рубили, Повара нас гнилью кормили, Мы пешком обошли полсвета, Отскребали дерьмо в клозетах. Так что, если ненароком Мы предстанем перед богом, Ты, приятель мой, не унывай! Те, кто в Скофилде служили,Те свое в аду отбыли,И выходит, нам дорога — прямо в рай!
Это было даже лучше, чем виски и вахини, а уж казалось бы, ничего лучше не бывает. Даже то, что ими командует неистовый, бешеный Цербер, ничего не объясняло. Всех охватил тот самый энтузиазм, который и прославил на века пехоту и о котором с сентиментальной грустью вспоминают бывшие солдаты, рассказывая внукам про армейское житье-бытье, а те в это время зевают от скуки.
В отличие от пневматических отбойников у бензиновых молотков нет спускового рычажка, и они в два раза тяжелее, потому что одноцилиндровый мотор вделан прямо в ствол. Пробурив дырку и выбрав рядом точку для следующей, они подхватывали всю эту вибрирующую, брыкающуюся тяжесть и, чтобы она не вырвалась из рук, прижимали к бедру, потому что выключать мотор было нельзя: пока он снова заведется, провозишься минут пять, а менять точки приходится чуть ли не каждую минуту. Чтобы не обжечься, прижимаешь молоток к бедру бензобаком (бензобак и рукоятка — это единственное, что не раскаляется докрасна), и через полчаса по штанине комбинезона расползается ржавая подпалина, а волосы на ноге в этом месте обгорают и остается гладкая кожа. В сравнении с пневматическим молотком бензиновый — доисторическое чудовище, но попробовали бы вы предложить любому, кто ворчал, что нет «пневматичек» (а ворчали они все), обменять бензиновый молоток на пневматический, в ответ вам фыркнули бы и заявили, что «пневматички» им не нужны, они не какие-нибудь вонючие саперы. Казалось, им даже нравится, что волосы на ногах обгорают, что при переходе с точки на точку зубы от вибрации выбивают дробь, что кожа на ладонях стирается до мяса. Казалось, они и любят эти молотки, и ненавидят, но ни на что другое не променяют. Казалось, у них никогда в жизни не было столько радости.
Саперы, долбившие «пневматичками» скалы по ту сторону шоссе, слушали, как они поют, и наблюдали за ними с завистью, а они знали, что за ними наблюдают, и пели и смеялись еще громче. Дошло до того, что некоторые ребята из саперной роты, отработав смену у себя, приходили к ним и помогали.
Через месяц все было сделано, они поставили бронированные колпаки, сами забетонировали крыши дзотов и вернулись в Скофилд к привычной гарнизонной службе; кое-кто вернулся туда с новой болезнью — странное такое ощущение, будто вены от плеча до кисти вздулись и ноют, а руки постепенно затекают и немеют; и стоило день поработать руками, это ощущение обязательно будило тебя среди ночи, и ты долго тряс кистями и дергал плечами, чтобы руки ожили, но вены потом все равно долго ныли, и ты шел в туалет отлить, а заодно выкуривал сигарету, дожидаясь, пока боль утихнет и можно будет снова лечь спать, но в медчасть никто из них ни разу не отпрашивался, потому что про такую болезнь они никогда не слышали и даже не знали, что это болезнь.
На календаре было 28 ноября 1941 года.
Глава 48
И как раз в те самые шесть недель с 16 октября по 28 ноября, пока Роберт Э. Ли Пруит отдыхал, а солдаты седьмой роты трудились в поте лица и не задумываясь отдали бы левую руку, только бы поменяться с ним местами, он начал понимать, до чего же ему необходимо ощущать себя солдатом. Если хочешь, чтобы увольнительная доставляла удовольствие.
Мысль о том, что он больше не солдат, посещала Пруита все чаще и чаще.
К началу маневров он был еще довольно плох. Рана в боку так его беспокоила, что среди ночи, когда ворочаться без сна становилось невмоготу, он подымался, садился в специально поставленное рядом деревянное кресло и курил. Этой хитрости он научился в Майере, когда ему в первый раз сломали на ринге нос: если сесть и не стараться заснуть, это очень успокаивает, и можешь задремать прямо в кресле.
Но к тому времени, когда «синие» высадили десант, ему стало лучше. Настолько лучше, что он сделал для себя открытие: по меньшей мере половина удовольствия от увольнительной в том и заключается, что постоянно с горечью сознаешь — скоро она кончится и надо будет возвращаться в казарму.
Конечно же, он знал про маневры. Девушки принесли эту новость за два дня до того, как маневры начались. Да и в газетах о них писали, и, как в прошлом и позапрошлом годах, как все те годы, что шла война в Европе, маневры послужили толчком для серии передовиц о международном положении и о возможном вовлечении страны в войну. Он прочитал эти статьи все до одной. Он теперь пристрастился к газетам и читал их от корки до корки.
Он не очень верил тому, что там пишут (за исключением спортивной страницы и комиксов). И его это даже не интересовало, главное было в другом: на газеты он тратил каждое утро два часа. Газеты помогали на время оттянуть то наслаждение, которое потом дарили радио-бар, проигрыватель и веранда над долиной Палоло.
А наслаждение от радио-бара, проигрывателя и остальных предметов обстановки заметно поубавилось, потому что он понимал: все это никуда от него не денется. Его больше не радовало, что у него есть собственный ключ, он не выходил из дома, и ключ ему был сейчас ни к чему. Не считая закатов, вид с веранды над долиной Палоло всегда был один и тот же — весь день, всю неделю, включая воскресенье, — и ничего не менялось, даже когда он напивался. Так что оставались только газеты.
Когда он вставал, обе девушки еще спали, и он сам готовил себе завтрак и варил кофе, а потом с головой уходил в газеты, разложив их среди крошек на столе в застекленном закутке кухни. Обычно, если он брался еще и за кроссворд, удавалось занять себя газетами до полудня, пока не просыпались девушки. Когда они вставали, он с ними еще раз пил кофе. Воскресных газет ему хватало до трех или даже до четырех часов дня, и он тогда чувствовал себя поистине богачом.
В газетах ничего не говорилось о лагерях, построенных на побережье после окончания маневров. Так что он ничего об этом не знал, пока наконец не съездил в город повидаться с Розой и Чарли Чаном в «Алом бубоне». Но тем не менее газеты давали кое-какое представление о том, что происходит вокруг.
Он начал читать запоем. В его жизни это был второй такой запой. Первый раз это с ним случилось в госпитале в Майере, когда он лечился от триппера, которым его наградила та, из высшего общества. В госпитале была небольшая, но хорошая библиотека, и он, не расставаясь с толковым словарем, перечитал там почти все, потому что в венерологическом отделении других развлечений не было. Чтение, обнаружил он, требует к себе такого же подхода, как боль или плохой аппетит. Сначала привередничаешь: кусочек отсюда, ложечку оттуда, и только еще больше раздражаешься. То не устраивает одно, то другое, но надо собраться с духом и пообещать себе, что не пропустишь ни слова ни на одной странице. И когда наконец втянешься, то уже ничего тебя не раздражает и в общем даже интересно.
