Питер перекрестился, устроившись рядом:
– Дополнения к биллю прошли через сегодняшнее заседание парламента. После обеда проголосует палата лордов. Его светлость Ньютон долго кривился, но разрешил приносить список детей…, – Питер достал из внутреннего кармана кашемирового пальто чековую книжку, с готическим шрифтом: «Deutsche Bank».
– Шесть тысяч фунтов, ерунда, – Питер смотрел на распятие, – расходы в Праге я объясню. Выпишу чек на герра Шиндлера. Он обналичит, за процент. Скажу, что хотел помочь немцу в беде, ссудить деньги, для основания собственного бизнеса…, – не желая вызывать ненужных вопросов, Питер не мог указывать на чеке имена кузенов.
– И ссужу, – усмехнулся Питер, – думаю, пятьсот фунтов его подбодрят. Он что-то болтал, насчет фабрики, в Цвиттау. За такие деньги, он может две купить, учитывая размах тамошних предприятий…, – он встал: «Пойдем. Я неплохой ресторан видел».
На паперти Генрих остановился: «Но это еще не все».
Каштановые волосы золотились на солнце, лазоревые глаза были спокойны:
– Не все, – согласился Питер, – после обеда я еду на аэродром Рузине. Я посчитал…, – он опустил глаза к чернильному пятну на пальце, – нужно три самолета. Каждый возьмет на борт по двадцать четыре ребенка. Два вернутся сюда, и вывезут оставшихся. У местной авиакомпании новые Дугласы. Посмотрим, можно ли арендовать машины…, – Питер взглянул на ясное, голубое небо:
– Надо платить за керосин, за воздушный коридор, нанимать экипаж. Если не удастся арендовать, – он пожал плечами, – тогда я их куплю. Денег здесь…, – он помахал чековой книжкой, – на все хватит. Но вряд ли я смогу вернуться в Германию, Генрих…, – банк Питера избавился от евреев, в правлении, и держал у себя счета гестапо. Сведения о подозрительных операциях по вкладам немедленно передавались на Принц-Альбрехтштрассе.
Они, медленно, пошли к ресторанчику: «У святого Мартина».
Питер заметил:
– Моего дедушку так звали. Он погиб на «Титанике», с прабабушкой Мартой. Я рассказывал…, – он, внезапно, хлопнул себя по лбу:
– Я дам телеграмму Бромли, в Лондон. Моему адвокату. Он управляет личными счетами семьи, в Coutts & Co. Он переведет деньги, но это довольно большая сумма…, – Генрих улыбнулся:
– Ты ссудишь герру Шиндлеру средства. Он банковский клерк, хоть и бывший. Пусть он сведет нас с его работодателем…, – Питер тряхнул каштановой головой:
– Кажется, никуда я не уеду. Еще поработаем, мой дорогой. Но все равно, ареста мне не избежать, на британской земле. Не сейчас, так позже…, – он пропустил Генриха в теплый, прокуренный зал:
– Надо выпить за удачу, – Питер снял пальто, – она нам понадобится…, – он повернулся к метрдотелю:
– Бутылку «Вдовы Клико», – велел Питер, – на льду.
– Делай, как лучше для детей…, – Клара прижала цветы к груди:
– Спасибо, рав Горовиц, то есть Аарон…, Пойдем…, – женщина кивнула на кухню, – малыши играют. Я тебя…, Вас кофе напою…, – при детях она и Аарон всегда пользовались формальным «вы». Ночью, в темноте, он слышал нежный голос: «Du machst mich glücklich…». Он и сам шептал:
– Я люблю тебя, Клара, люблю…
Она шла впереди, невысокая, с прямой спиной. Кудрявый, темный локон, выбившись из скромного пучка волос, падал ей на шею. Клара пропустила его на кухню и зажгла газ:
– Я сейчас…, – она держала букет, – вазу принесу. Спасибо вам…, Тебе…, – в коридоре она прислушалась. Томаш мурлыкал. Из детской доносился медленный голос Пауля:
– Мама…, меня учит…, Смотрите, я пишу «А».
Клара взяла вазу старого серебра, с камина, в гостиной:
– Я не могу, не могу. У меня не получится солгать. Даже ради детей…, – вода в умывальнике шумела. Клара очнулась, когда она стала переливаться через край вазы:
– Я его не люблю. Нельзя его обманывать. Все, что случилось, моя вина. Я его старше, с ребенком. С детьми, – поправила себя Клара:
– Я себя повела не так, как надо. Детям не будет лучше, – на бледном лице блестели темные глаза.
– Не будет, – твердо сказала себе Клара, – нельзя жить в подобной семье. Я начну притворяться, чтобы не ранить Аарона. Я люблю Людвига, всегда любила. Если он мертв, – Клара тяжело, глубоко вздохнула, – то я об этом узнаю. А если жив…, – она присела на край ванной, – то он вернется, я верю. Я должна все сказать.
Она следила за кофе, в оловянном, прошлого века, кофейнике. Аарон смотрел на стройные плечи:
– Нельзя ее торопить. Она права, это важное решение. У нее дети, теперь трое. Она меня старше, правда, всего на два года. Ее мужу сейчас бы тридцать четыре исполнилось…, – зачем-то вспомнил Аарон. Томаш зашел в полуоткрытую дверь кухни. Кот запрыгнул ему на колени, свернувшись клубочком:
– Он раньше жил в семье Сабины…, – у Томаша была теплая, черная шерстка, – в Судетах, в Ауссиге…, – Аарон погладил кота за ушами. Кофе чуть слышно бурлил. Клара молчала, затягиваясь папиросой. Рядом с плитой стояли две чашки, старинные, мейсенского фарфора. Вазу она оставила на камине в гостиной:
– У меня только печенье, я не готовила сегодня…, – Клара сняла кофейник с плиты.
– Сабина больше не увидит родителей…, – понял Аарон, – Пауль сирота, у Адели отца нет. Я всю жизнь буду о них заботиться, Клара знает. И у нас появятся дети…, – он ласково подумал о мальчиках и девочках:
– Большая семья, как у бабушки и дедушки. Папа младшим ребенком был, его и тетю Ривку все баловали. Кто знал, что все так обернется? Что дядя Натан пропадет? Папа последний из семьи…, – внезапно, понял Аарон: «И мы трое». У них было много дальних кузенов и кузин, все покойные тети вышли замуж:
– Однако они поменяли фамилии, а Эстер не меняла. Я помню, папа написал, что Давид был очень недоволен. Эстер ответила, что их дети станут Мендес де Кардозо, а Горовицей мало осталось…, – зная сестру, Аарон подозревал, что говорила она твердо, даже резко.
– Мы с Меиром так не умеем, – невольно, вздохнул рав Горовиц, – мы в папу…, – Клара потушила сигарету в стеклянной, тяжелой пепельнице.
– Людвиг купил в Мурано…, – женщина опустила глаза, – пепельницу, бусы. Он меня отправил церковь рисовать, и вернулся со свертком. Темное стекло, с золотом. Мы обедали, в траттории…, – она вспомнила, искры звезд, отражавшиеся в бусах, вспомнила его шепот:
– Я тебя люблю, Клара…., – женщина, едва заметно вздрогнула. Томаш спрыгнул на пол, исчезая в коридоре. Она отпила кофе:
– Я очень благодарна, тебе…, вам, но я не могу…, – на длинных ресницах блеснула слеза:
– Не могу, Аарон. Я не люблю тебя, – Клара обхватила чашку пальцами, – я виновата. Не надо было…, – покраснев, она отвела взгляд:
– Не надо было…, – Аарон молчал, вспоминая ее поцелуи, тепло постели, кудрявые волосы, сладкие, пахнущие пряностями, тонкие пальцы, вцепившиеся в его плечи. Она приподнималась, привлекая его к себе:
– Еще, еще. Хорошо, как хорошо…, – он ничего не сказал. Женщина, твердо, продолжила:
– Я люблю своего мужа, Аарон. Если Людвига больше нет…, – Клара подышала, – значит, я буду жить дальше, с детьми. Но я не могу, не имею права его предавать, Аарон. Я даже не знаю, жив ли он…, – рав Горовиц напомнил себе:
– Нельзя подобного говорить…, – он ничего не мог сделать. Открыв рот, он услышал тихий голос Клары:
– Я знаю. Знаю, что ты хочешь сказать. Если…, Когда Людвиг вернется, он может не принять Сабину, Пауля…, – Аарон отвернулся, что-то пробормотав.
– Никогда такого не случится, – Клара поднялась, он тоже встал.
Женщина вскинула голову:
– Никогда, Аарон. Людвиг замечательный человек, иного я бы не полюбила…, – она помолчала: «Я буду ждать его, столько, сколько понадобится».
Аарон посмотрел на твердый, решительный подбородок, на белую шею. Воротник хлопковой блузки расстегнулся, женщина часто дышала. Он хотел сказать, что такое безрассудно, что Гитлер, скоро, не оставит от Чехии камня на камне, что она должна уехать из Праги, с детьми, как можно скорее:
– Она меня не любила…, – тикали часы, – она не виновата. Ей было одиноко. Все случилось от безысходности. Я должен был понять…., – можно было бы отправить Сабину и Пауля в Лондон, с детьми из Судет:
– Нельзя, – сказал себе рав Горовиц, – нельзя их разлучать. Они семья, так будет всегда. Только без меня…, – Аарон, внезапно, спросил:
– У тебя…, У вас сохранились документы герра Майера? С фотографиями? – прибавил Аарон.
Клара подалась вперед, он покачал головой:
– Отдай мне их, пожалуйста. Можно…, – он запнулся, – можно, я побуду с детьми? Мне после обеда надо в синагогу, на молитву…, – Клара смотрела на темную, аккуратно подстриженную бороду:
– Седина. Ему всего двадцать восемь…, – она кивнула:
– Конечно, Аарон. Мама ходила к резнику, принесла курицу. Мы будем рады, если ты с нами поешь. Спасибо…, – Клара не стала спрашивать, зачем ему документы. Рав Горовиц мимолетно улыбнулся:
