пьян – но лучше большинства пьяных умел держаться на ногах и не выказывать внешних признаков опьянения. Однако он в своей заносчивости позабыл, что для речи нужны слова, и теперь не мог извлечь из себя и звука. Он качнулся вперед, устоял, еще раз свирепо оглядел палату и рухнул на плечи мистера Бошема Боклерка, сидящего прямо перед ним.
Быть может, Мельмотт лучше бы задрапировался в тогу, если бы остался дома, но если он хотел лишь, чтобы о нем говорили, то не сыскал бы способа вернее. У сцены были все основания остаться в памяти, после того как исполнитель сгинет во мраке заточения. Поднялся шум. Мистер Боклерк, человек от природы добрый, хоть и подвергся значительным неудобствам, поспешил на выручку пьяному сразу, как сам восстановил равновесие. Но Мельмотт не нуждался в помощи. Он быстро встал, затем снова сел, надел шляпу и сделал вид, будто ничего не произошло. Парламент продолжил дебаты, не обращая больше внимания на Мельмотта, тем более что никакие правила не указывают, как обходиться с пьяными законодателями. Однако депутат от Вестминстера никому больше хлопот не доставил. Он просидел еще минут десять, затем нетвердым шагом, однако не выписывая кренделя, добрался до выхода. Все наблюдали молча, и момент был равно напряженным для спикера, клерков и тех, мимо кого Мельмотт проходил. Если бы он упал, два или три человека подняли бы его и вынесли. Но он не упал ни в лобби, ни по пути через двор. Многие на него смотрели, но никто к нему не приближался. Выйдя за ворота, он прислонился к стене и потребовал свой экипаж. Слуга, ждавший неподалеку, вскоре отвез его на Брутон-стрит. Так британский парламент в последний раз видел своего депутата от Вестминстера.
Мельмотт, вернувшись домой, сразу ушел в кабинет и потребовал бренди и содовую. Между одиннадцатью и полуночью слуга оставил его с бутылкой бренди, тремя или четырьмя бутылками содовой и коробкой сигар. Ни жена, ни дочь к нему не заходили. Не был он и настолько пьян, чтобы слуга насторожился. Обычно тот уходил спать, оставив хозяина в кабинете. Однако на следующее утро в девять часов горничная нашла его мертвым на полу. Как ни пьян был Мельмотт – возможно, еще пьянее, чем вечером, – он сумел избавить себя от унижения в руках закона дозой синильной кислоты.
Глава LXXXIV. Оправдания Пола Монтегю
Надеюсь, нет надобности рассказывать читателю, что Гетта Карбери в то время была очень несчастна. Она вообразила, будто ее долг – полностью порвать с Полом Монтегю. Вопреки логике, ей казалось, что такое оскорбление ее женскому достоинству простить невозможно. Без сомнения, она легко бы извинила Пола, если бы узнала историю от него, а не от других. Скажи он, когда она была распложена к нему особенно нежно: я когда-то любил другую, сейчас она в Лондоне, преследует меня, ее история такая-то, я полюбил ее в таких-то обстоятельствах, порвал с ней так-то и в любом случае не питал к ней никаких чувств с тех пор, как увидел тебя, – скажи он это все, Гетта бы не рассердилась. И Пол безусловно бы все это рассказал, не вмешайся Геттин брат чересчур рано. Пришлось оправдываться, не излагать историю своими словами, а с видом уличенного лжеца признавать факты, про которые Гетта заранее решила, что они в случае своей истинности полностью доказывают его измену. Сгубила его поездка в Лоустофт меньше месяца назад. Хотя Роджер отказался о ней говорить, Гетта сразу поняла все, что Роджер думал. Пол жил с этой женщиной на море – с этой кошмарной женщиной! – в приятельской близости, в близости хуже чем приятельской, и ежедневно посещал ее в Ислингтоне! Гетта была убеждена, что Пол бывал у миссис Хартл каждый день с ее приезда, а все знают, что это означает. И в те же самые дни он, ну, не то чтобы ухаживал за ней, Геттой, но смотрел, говорил и вел себя так, словно хочет признаться ей в любви. Разумеется, все было понятно со встречи на балу у мадам Мельмотт, когда Гетта уверяла, что не может танцевать с ним больше… скажем, пяти раз. Тогда она не хотела показать Полу, что смотрит на его чувства благосклонно, но, безусловно, понимала, что он все видит. Она не только себе, но и матери сказала, что любит Пола, а он в то же самое время проводил часы с… непонятной американкой, про которую сам признался, что был с ней помолвлен. Как Гетта могла с ним не поссориться? Как могла не сказать, что между ними все кончено? Все были против него – мать, брат, кузен, и Гетта не находила ни слова в его защиту. Кошмарная женщина! Гнусная, подлая, коварная американка! Гетту ужасало, что кто-то ей знакомый вообще мог связаться с такой тварью, но как Пол мог прийти к ней со словами о новой любви задолго до того, как распутался со старой – возможно, и вовсе без намерения распутаться! Разумеется, она не может его простить! Нет, она никогда его не простит. Она будет страдать из-за него всю жизнь. Это безусловно. Но она никогда его не простит. Гетта прекрасно знала, чего хочет ее мать. Мать считала, что, поссорив дочь с Полом Монтегю, вынудит ее к браку с Роджером Карбери. Однако мать узнает свою ошибку. Она не выйдет за кузена, хотя охотно признает его достоинства. Гетта находила мстительное удовольствие в чувстве, что мать будет раздосадована. Она полностью соглашалась с леди Карбери в том, что касалось непорядочности Пола Монтегю, но от этого не меньше злилась на мать, так охотно эту непорядочность разоблачившую.
О, как медленно и бережно, с каким сокрушением вынула она из шкатулки брошь, подаренную ей Полом! То был его первый презент, и в благодарственном письме, полном самых нежных слов счастливой любви, Гетта заклинала Пола ничего ей больше не дарить, дабы до смертного часа эта вещица оставалась для нее драгоценнейшим подарком любимого, полученным еще в девичестве. Теперь брошь следует отослать – и, без сомнения, она достанется той ужасной женщине! Однако Гетта нежно гладила брошь и даже поцеловала бы ее, если бы не сказала себе, что это постыдно даже в одиночестве. Она дала ответ Полу Монтегю и, поскольку не собиралась иметь с ним больше никаких дел, отнесла брошь матери с просьбой отослать по почте.
– Конечно, душа моя, отошлю. Что-нибудь еще?
– Нет, маменька, больше ничего. У меня нет ни его писем, ни
