Иванову Порфирию Корнеевичу — Победителю Природы, как исключительному человеку, сам начальник сбыта сказал: “Я тебе помогу приобрести за твою работу, за закалку-тренировку экспортную автомашину”. Мне каждый человек стремился помочь, чтобы я взял “Волгу” не такую, как все тогда брали. Хоть на две тысячи дороже, но это не “Победа”, а “Волга”. Мне показали эту красавицу, она была бежевая и стояла в луже воды со спущенным колесом, и которой тут же сделали ремонт. Я как хозяин занял место сбоку от водителя и тут же сказал: это машина “Волга” моя, никуда я из нее не пойду. И не зря я за нее заплатил 42 000 рублей.[1237]
Еще до войны Иванов полностью отказался от одежды и стал зимой и летом ходить в одних черных “семейных” трусах до колена, которые он красиво именовал элегантным заграничным словом “шорты”. Он перестал бриться и стричься, и его громадные борода и шевелюра (впоследствии абсолютно седые) сделались его характерной приметой. Естественно, его, мягко говоря, неадекватность, а зачастую и агрессивность, бросалась людям в глаза. Несколько раз его направляли на лечение в психиатрические лечебницы. В ростовской больнице он получил диагноз “шизофрения” и первую группу инвалидности.
В 1936 г., когда было объявлено о проведении VIII чрезвычайного съезда Советов, Иванов направился в Москву, чтобы выступить с трибуны съезда. “Я только хотел свое практическое, найденное на себе, будущему поколению передать”.[1238] Заросший, босой и раздетый Иванов добрался до Дома Советов и встал в очередь на регистрацию за делегацией Северного Кавказа, но немедленно был задержан ОГПУ и доставлен на Лубянку. По словам Иванова, его привели к самому Ежову, что, правда, вызывает большие сомнения. Иванов рассказывает, что не стал ему ничего отвечать до прибытия психиатра:
Ежов спросил: “Почему ты с нами не говорил?” Я ему говорю: “Вам нужно мое имя, отчество и фамилия, а я все это не признаю. Я Учитель народа, ему надо место и условие создать, чтобы остаться без всякой потребности. Это Природа меня прислала сюда в Москву, чтобы я об этом врачам Матросской тишины рассказал, чтобы они знали за мной такой приход на землю”[1239]
В психбольницу “Матросская тишина” его и доставили и продержали там 67 дней. Иванов пишет: “Москва испугалась моих ножек так, как не пугалась в одно время Наполеона”,[1240] и поэтому его, дескать, решили отпустить домой. На Иванова, несмотря на его протесты, надели “пиджак с теплыми брюками и валенки да папаху” и отправили домой в сопровождении двух санитаров, но он продолжал чудить пуще прежнего…
Началась война. Отношение Иванова к Гитлеру было двойственным:
Гитлер взбесился со своею техникой, в этом Господа Бога прославлял. Они фашисты, тоже люди-агрессоры Бога не знали, но крепко ему верили. На безбожников верующие крепко в Бога сделали такое оружие, пустили в ход для того, чтобы своего врага уничтожить…[1241]
Но ведь Богом Иванов считал самого себя и, следовательно:
Гитлер [вместе] с Богом воевал, а знать Его не знал, на кого он напал и кому он сделал горе. Паршек на стороне Самого Сталина, за партию большевиков, Он был ей болельщик. У Него тело такое за всех небывалое.[1242]
Впрочем, отношения с немецкими оккупационными властями у Иванова были самые мирные: они ставили на нем шутливые эксперименты, дивясь его способности ходить в трусах в самые жестокие морозы (закапывали в снег, катали по морозцу на мотоцикле и т. п.), но при этом ежедневно кормили его досыта кашей с мясом на кухне Днепропетровского отдела гестапо.[1243] Иванов даже собрался ехать в Берлин, выпросив себе для этого немецкую военную шинель, но не доехал. Зато впоследствии он приписывал себе победу в Великой Отечественной войне, правда выражал эту мысль, как всегда, весьма путанно:
Я двадцать семь суток провел в Гестапо (то есть при кухне. — А. Д.), делал то, что надо для фронта. Гитлера, Рибентропа и Геббельса Иванов знал как командиров-администраторов — взяв их головы, мозговую часть окружил, стал у них рыться своею мыслею. И Гитлер потерял надежду на завоевание — он выдохся: у него от Моей мысли не было порядка в голове (самокритично. — А. Д.). Природа ему помешала через просьбу, одну для всех, Иванова: это просил Сам Бог — Иванов.[1244] Если бы я не имел в этом мозговых сил и ими не владел так как никогда, между немецкою армиею и Природою я был вояка со всем миром воевать. Природа откликнулась на мою такую просьбу: она окружила немцев под Сталинградом, а под Москвой их разбили. Это ради Меня Природа помогла. Успеха Гитлер больше не имел враг остановился. К ним на помощь пришли американцы и англичане. Война разгорелась. С упорными боями Гитлер отступал. Потсдамское соглашение это хуже призыва Керенского “до победа!” В Природе две идеи одна фашистская, Сталин возглавлял. А капиталисты помогали, боялись, чтобы на них эта идея не напала.[1245]
После отступления немцев и прихода Красной армии СМЕРШ не тронул инвалида за его дружбу с оккупантами, и в послевоенные годы Иванов зажил безбедно в своем доме на хуторе Верхний Кондрючий, переименованном им в “Боги”. Сбылась юношеская мечта Паршека: его именем называлось село! Иванов занимался целительством и на этом зарабатывал. Держал большое хозяйство: огород, корову, свиней. Резал свиней только сам.[1246] Зачастую он писал себе, драгоценному, “дорогому Учителю”, длинные благодарственные письма от лица исцеленных им больных: “А все же этому всему, что сделал для нас Учитель — Ему спасибо от нас, таких больных как мы были. А теперь какие мы стали — сделались здоровые”.[1247]
Пытался “Учитель народа” Иванов повидаться с “народным вождем” Сталиным, доехал даже до Москвы, но его прямо с вокзала отправили в Институт имени Сербского. Старик обиделся и впоследствии писал о смерти Сталина: “Сталин в этом просчитался: его Природа убила за Иванова”.[1248] Иногда Иванова подлечивали в спецпсихбольницах, всякий раз подтверждая диагноз “тяжелая шизофрения”. Он с этим, естественно, не соглашался и писал в своих дневниках: “Моя болезнь одна для всех сознательность, закалка-тренировка. То она сделала, чего всем страшно”.[1249] Однако, судя по дневниковым записям Порфирия Иванова, диагноз врачей был вполне обоснован. Чего стоят, например, такие записи о пребывании в Казанской психбольнице:
Я недаром этот путь между людями сознательно прошел не как больной психически, а я прошел по всем палатам анализатором и испытателем своего здоровья, кроме одной правой ноги. Она мое тело поделила пополам: одну ногу взяли социалисты-коммунисты, другую окружили капиталисты. У них у обоих есть какие-то недостатки, они бедные люди ничего не знают, а что с ними будет завтра? Я принудительно, как дурачек, лежу в Гуковской готовлюсь не радоваться так этим праздником 50 лет Октября, как все им радовались. Я никому не скажу, что мне тепло и хорошо: на мне сияющая одежда (? — А. Д.), мне в этом плохо, что я один и холодно потому что я неодет. Паршек Себя привел не к тому делу, из-за которого Он перенес очень тяжелые сдвиги на правой ноге. Она себя показывала так, как капиталисты. Я говорил вам, что Мои ноги служат двум сторонам в жизни: капиталистам и социалистам за их ошибку. У них больницы, у них тюрьмы. Они ими проводят тяжелую жизнь свою. Левая нога Моя социалистическая, а правая нога капиталистическая.[1250]
