В этой оценке образа Ольги, данной Добролюбовым, не было преувеличения. По таящимся в Ольге возможностям, объективно изображенным художником, она действительно была способна найти свой собственный путь в жизни. Добролюбов и истолковал эти возможности. Развитие- Ольги, ее облик, слова, поступки, мысли и чувства говорят за то, что Добролюбов верно угадал возможный дальнейший ее путь. Когда Штольц советовал ей склонить голову перед налетевшими на нее вопросами, он не предполагал, что «Ольга не знала этой логики покорности слепой судьбе» (477). Всё существо ее натуры чуждо фатализму. Обломов и Штольц — антиподы, но они и родные братья по типу своего мироощущения, они оба мыслят жизнь в традиционных формах и поэтому консервативны. Ольга же смело нарушает установившиеся традиции и способна на самые смелые поступки. Поэтому именно она (а не Штольц) произносит исключительно меткие, а порою и суровые слова осуждения в адрес Обломова. У Штольца таких слов нет. Напротив, временами его следует упрекнуть в идеализации Обломова. И это не случайная тенденция в ег» отношениях к другу, как не случайна в нем и обломовская философия покорности. Если Петр Адуев решительно разрывает с провинциальной помещичьей Россией, то Андрей Штольц не только занят коммерческими делами, он и землевладелец. Черта эта немаловажная в подготовке будущего Тушина, деятеля, объединяющего в себе помещичьи интересы с интересами промышленными. Да и мать — дворянка хотела видеть в Андрее- идеал русского барина, а не бюргера. И в этом духе она стремилась воспитать своего сына (161). Определенную связь с Обломовкой Андрей Штольц сохранил. Это обстоятельство смягчает его противоположность Обломову, многое объясняет в его отношениях к своему другу.
Итак, Ольга по своим возможностям психологически подготовлена всей логикой развития ее жизни к тому, чтобы оказаться на пороге нового духовного кризиса. Ольга способна и на разрыв со Штольцем. Положительный результат этого возможного разрыва мог быть двояким. Расставшись со Штольцем, она могла искать иную, революционную правду. И такой путь предвидел Добролюбов. Или же она могла найти спасение у Тушина — того же Штольца, но одухотворенного широкими планами преобразований, опоэтизированного Гончаровым с энтузиазмом в качестве русского Роберта Оуэна в романе «Обрыв». Борьба этих двух возможностей и конечная победа последней из них составит основу внутренней: жизни Веры, героини последнего романа Гончарова.
В романе «Обломов» есть противоречивость, в нем обнаруживаются колебания романиста в оценке Обломова и Штольца. Созданная художником идейно — художественная концепция жизни еще не отличалась завершенностью, в ней были некоторые недоговоренности, неясности, что нашло свое отражение и в художественных принципах романа. Обломов и обломовщина, отчасти и Ольга (там, где она с Обломовым) воспроизведены романистом в сочных и разнообразных художественных красках, в многообразных формах самой жизни. И здесь ощущается интимная близость художника к изображаемому. Там же, где речь идет об истории жизни Штольца, его отношений к Ольге, всё меняется. Художественный показ уступает место однотонному рассказу, информации, появляется декларативность. Штольц становится рупором автора, жизненные краски в нем бледнеют. И если романист вошел во все интимные детали бытия Ильи Ильича, ввел читателя в мир его души, в его быт, повседневное существование, то, рисуя Штольца, он этого не сделал.
Гончаров в образе Штольца нашел «противоядие» Обломову. Но это- противоядие не оказалось сильно действующим средством, между обоими друзьями — антиподами обнаружилась и социально — психологическая близость. По воле Гончарова Ольга не оставляет Штольца, проповедника смирения перед «мятежными вопросами». Она продолжает верить в Штольца и любить его. Но для такой веры нет решительно никаких оснований. Штольц не ответил на вопросы Ольги, и читатель Перестает верить в него. Объективное изображение Штольца убеждает, что он — буржуазный делец, крайне ограниченный в своих общественных интересах. Но автор наделяет его идеальными чертами, любуется ими. И если, как заметил II. К. Пиксанов, «разоблачение обломовщины (Гончаровым, — И. П.) шло в одном направлении со всей передовой, демократической русской литературой шестидесятых годов,[813] то выдвижение Штольца знаменовало отход в сторону, ориентацию на буржуазный либерализм».[814] Такая ориентация у Гончарова не победила в эпоху 40–х годов, в романе «Обыкновенная история», но она определилась в конце 50–х годов, в романе «Обломов», где, однако, она еще была осложнена известными колебаниями автора в сторону демократизма. И только в 60–е годы, в обстановке размежевания и борьбы демократизма и либерализма, Гончаров решительно определяет свою идеологическую позицию. Это нашло свое- отражение в его последнем романе «Обрыв».
ГEPЦEH И ПРОБЛЕМЫ РОМАНА
ГЛАВА I. «КТО ВИНОВАТ?» (Н. И. Пруцков)
1
Одну из самых блестящих страниц в историю романа на Западе вписали просветители XVIII века. Подготовляя умы «для приближавшейся революции»,[815] просветители XVIII века насытили европейский роман смелым энциклопедическим, революционным содержанием, слили в нем воедино художественное творчество и передовую философскую мысль.
Но просветители XVIII века в своей борьбе с абсолютизмом опирались на идею «естественного человека». Они считали основные свойства человеческой природы вечными и неизменными. Историю человечества они сводили, в духе господствовавшего в их эпоху философского рационализма, к борьбе «разума» с «пороками» и «предрассудками». Кроме того, подготовляя на Западе умы к будущей революции, просветители
XVIII века сами в большинстве своем еще недооценивали значение революционных средств борьбы. Они возлагали свои надежды на распространение передовых идей, на торжество разума над предрассудками, а не на революционную борьбу народных масс. Вот почему и романы просветителей XVIII века при всей своей глубине и смелости были всё же еще абстрактными и дидактическими, далекими от завоеваний позднейшего реалистического искусства XIX века, которые стали возможными лишь на основе принципиально иного, конкретно — исторического подхода к пониманию общества и человека.
Россия XIX века создала новую, глубоко оригинальную форму передовой мысли — русское революционное Просвещение, носителями которого были великие русские революционные демократы 40–60–х годов. Подобно западноевропейским просветителям XVIII века, русские революционные демократы 40–60–х годов XIX века были, по выражению В. И. Ленина, одушевлены «горячей враждой к крепостному праву и всем его порождениям».[816] Но при этом, в отличие от западных просветителей XVIII века, русские революционные демократы XIX века, стоявшие па высоте передовых революционных и социалистических идей своей эпохи, не были отвлеченными рационалистами, смотрящими на обще ственную жизнь сквозь призму «вечных» законов разума и «вечной» человеческой природы. Их мышление отличалось поразительной конкретностью, близостью к жизни и борьбе народных масс, последовательным мужицким демократизмом. Отсюда — свойственное русским просветителям чувство историзма, замечательная конкретность их понимания общества и человека. Энциклопедизм интересов, глубокая философская мысль, унаследованные ими от передовых умов эпохи Просвещения XVIII века и обогащенные опытом последующего развития революционного и социалистического движения в XIX веке, соединились в идеях русских писате- лей — демократов XIX века с таким конкретно — историческим пониманием жизни человека и общества, с такой последовательностью и целеустремленностью, которые были чужды зарубежным просветителям XVIII века, жившим в иную эпоху, в других, менее зрелых исторических условиях.
Эти особенности мышления таких великих русских писателей — револю- ционеров XIX века, как Герцен и Чернышевский, позволили им создать новый для их эпохи тип романа, которому трудно отыскать прямую аналогию в истории западноевропейского романа XIX века. Разумеется, западноевропейская литература и западноевропейский роман в XIX веке имели и свои яркие революционные и социалистические традиции. Достаточно назвать из числа многих имен имена Ж. Санд, Э. Джонса, Ж. Валлеса, Д. Гарибальди, чтобы вспомнить о живой и плодотворной связи, существовавшей между целой линией в истории западноевропейского романа XIX века и тогдашним революционным движением. Однако нигде эта связь в XIX веке не была такой глубокой и прочной, как в России. Вот почему и романы, созданные великими русскими революционерами XIX века, но широте охвата жизни, глубине и энергии мысли и энциклопедичности содержания значительно превосходят романы современных им западноевропейских мелкобуржуазных революционеров и социалистов, они явились одной из классических вершин в истории мирового романа. Нигде в романе XIX века передовые революционные и социалистические искания, образ революционера — демократа и социалиста — не получили столь яркого художественного воплощения, как в «Былом и думах» Герцена и в романе Чернышевского «Что делать?».
