и зовется он Островом духов.
Объяснив таким образом Дюмону, почему мы живет в приятном одиночестве, этот человек стал расспрашивать, откуда он родом, что поделывают его дети и какое такое увечье у старшенького. Дюмон сыпал готовыми ответами, которые мы обсудили заранее, чтобы не говорить вразнобой в случае допроса; однако он тут же понял, что опасность нам не грозит, ибо каменотес, проникнувшись доверием к такому же горемыке, как он сам, сказал ему на прощание так:
— Ничего, что парень у вас изувечился, это даже счастье. Вон у меня сын здоров как бык, а я его уже с полгода прячу дома и всем твержу, что он у меня недужный. А парню тошно сидеть взаперти. Он жених у меня, а теперь даже невесту свою увидеть не может. Но что поделаешь? Если они убьют его или уморят голодом и холодом, кто тогда будет обрабатывать мою землю?
— Что верно, то верно, — сказал Дюмон, — но разве вы не боитесь жандармов?
— Какие жандармы! Их давно и в помине нет.
— Но есть же добровольцы, которые выслеживают честных людей, чтобы перед властями выслужиться.
— Да что вы! Они только прикидываются, что ищут, на самом деле у них у самих поджилки трясутся! С тех пор как господин Мийар из Кревана казнил братьев Бигю, на него пальцем показывают. Вот он и опасается возвращения роялистов, которые его по головке не погладят. Нет, всю спесь с него как ветром сдуло — теперь всем говорит, что ведем мы себя лучше не надо, что у нас одни патриоты живут, — словом, он нас оставил в покое.
— А вы думаете, Республика долго не продержится? Что нового про нее слышно?
— Был я на прошлой неделе в кузне возле Крозона — так мне сказали, будто королеву казнили и многих вместе с нею. Сами понимаете, такое долго продолжаться не может, придут эмигранты и казнят всех якобинцев.
— Все это так, а что же враги сделают с нами, честными людьми, которые никого не убивали? Они же перережут нас, как волки овец в отаре.
— Тогда будем драться из последних сил, защищать свое добро и жизнь!
Дюмона так и подмывало сказать ему, что лучше не пускать врагов во Францию, чем сидеть и ждать, но он из осторожности решил не вести разговоры на политические темы. Вернувшись к нам, он подробно пересказал беседу с каменотесом.
Смерть королевы поразила меня так, как, пожалуй, ни одно событие за годы революции.
— Зачем было губить женщину? — недоумевала я. — Что она кому худого могла сделать? Только что своего мужа слушалась во всем и думала как он; так это ее супружеский долг.
Эмильен в ответ сказал мне, что бывает и иначе, что муж повинуется своей жене.
— Когда женщина обо всем судит трезвее мужчины, — говорил он, — это большая добродетель. Я считаю, что твоему будущему мужу стоит во всем с тобой советоваться. Но про королеву всегда говорили, что она хотела позвать на помощь наших врагов или увезти короля из Франции. Поэтому ему она принесла великий вред, и, быть может, она больше всех других повинна в том взрыве ярости, который породила революция. Когда головы рубят, как капустные кочаны, — это омерзительно, я всегда был против смертной казни, но раз уж в наш век философии и просвещения она все-таки существует, я полагаю, что королева заслуживает казни больше, чем несчастная служанка, которую отправляют на гильотину только за то, что у нее невзначай вырвалось слово, значение которого она даже толком не поняла. В отличие от нее, королева знала, что творила, чего хотела. О ней всегда говорили, что она женщина гордая и смелая. Должно быть, она и смерть приняла достойно, утешая себя тем, что таков удел сильных мира сего, играющих жизнями народов и ставящих на карту собственную жизнь, — просто она проиграла партию. Ты сама знаешь, что эшафот в истории — нечто вроде меры предосторожности, которую всегда держат в запасе для устрашения самодержавной власти. Тем не менее люди продолжают добиваться ее, а сейчас нет ни одного человека независимо от его политических убеждений, которого остановил бы страх перед смертной казнью.
XVIII
Мы приободрились, узнав, что нашему уединению ничто не грозит, однако, услышав рассказ Дюмона о парне-дезертире, прячущемся дома, Эмильен пришел в негодование. Он осуждал людей, которые уклоняются от воинской повинности, и говорил, что на Террор он больше всего в обиде не за то, что его посадили в тюрьму, а за то, что не дали исполнить свой долг перед родиной.
— Значит, вы твердо решили пойти в армию добровольцем, как только без риска для жизни сможете выйти отсюда? — спросила я.
— Поступи я иначе, — ответил он вопросом на вопрос, — могла бы ты по-прежнему уважать меня?
Сказать мне было нечего: Эмильен всегда был так честен и прямодушен! Я старалась привыкнуть к мысли о том, что его отъезд не за горами, чтобы не омрачать слезами нашего и без того горького расставания. Мне было ясно, что Эмильен любит меня, как никого другого, но я не допускала и мысли, что любовь ко мне можно поставить выше долга.
Я с головой ушла в хозяйственные хлопоты — больше всего на свете мне хотелось, чтобы мои домашние хорошо себя чувствовали и ни в чем не нуждались. Работа приносила мне удовольствие и льстила самолюбию. Благодаря моим стараниям мужчины жили в полном достатке. Я ни о чем не забывала: стирала, чинила белье и одежду, стряпала, держала в чистоте дом, ставила и вынимала верши, резала и сушила папоротник и вереск, задавала корм козам, варила сыр, ставила «петли», иначе говоря — волосяные силки для зимней охоты на птиц. Словом, думать о будущем мне было некогда, и я была этому рада.
Что касается Эмильена с Дюмоном, то они тоже не сидели сложа руки, а принялись обрабатывать арендованный нами участок. Однако он был маленький и песчаный, ни на что, кроме овощей, рассчитывать не приходилось. Кроме того, Эмильен задумал поднять новь на том берегу речки; по его мнению, там под слоем песка лежала плодородная почва. Мы не знали, чей это клочок земли, но поскольку, кроме сорняков, на ней ничего не росло и за отсутствием людей и животных ее не использовали даже под пастбище, Эмильен рассудил так:
— Наверно, мы не посягнем на чужую собственность и не совершим кражи, если обработаем этот участок. Предположим, урожай будет хороший — а я в этом не сомневаюсь — и владелец участка
