Если учесть имена людей, которых нужно толкнуть под поезд, и музыкантов, которых нужно спасти, становится ясно, что этот вопрос был очевидно связан с расой. Либералы в США ориентированы на помощь меньшинствам, и это повлияло на их ответы. Либералы были склонны скорее столкнуть Чарльза, нежели Тайрона (консерваторы сохраняли беспристрастность).
Затем участникам предложили альтернативный сценарий: те, кого спрашивали, смогут ли они столкнуть Чарльза, теперь решали вопрос о Тайроне, и наоборот. Поскольку добровольцы уже отвечали на вопрос о другой персоне, любое изменение в их ответе на второй вопрос демонстрировало бы наблюдателю и самим участникам, что раса повлияла на их ответы.
Итак, на второй вопрос они отвечали так же, как и на первый: одобряли гибель Чарльза, если уже были готовы сбросить Тайрона, и спихивали Тайрона, если до этого уже обрекли на гибель Чарльза. Поскольку либералы изначально были склонны сбросить Чарльза, а не Тайрона, это означает, что либералы, которых во втором случае спрашивали о Тайроне, были скорее готовы сбросить его, чем те, кого спрашивали о Чарльзе во второй раз. В итоге они дали ровно противоположные ответы на вопрос, что бы они сделали, если бы их опрашивали в обратном порядке.
Этот пример показывает, что, по всей видимости, мы способны реагировать и рассуждать в соответствии со своими осознанными и существующими ценностями. В первом случае либералы отвечали на вопросы в соответствии со своими политическими убеждениями, избегая проявления расизма. В отсутствие отправной точки они продемонстрировали осознанное отношение и были в меньшей степени готовы сбросить Тайрона, чем в другом случае. При ответе на второй вопрос у них была отправная точка, и они смогли применить свои принципы равноправия.
Без контролируемого эксперимента у наблюдателей не было способа убедиться, что участники отвечали под влиянием стереотипов. Эти эксперименты показывают, что испытуемые активно управляют тем, как их воспринимают со стороны, и действуют в соответствии с определенными убеждениями. А эти убеждения сознательно представлены таким образом, чтобы главная роль сознания заключалась в создании модели, основанной на восприятии извне, и в моделировании социальных последствий наших поступков.
Понимая причины своих поступков, мы можем сбиться с пути
Исследователи попросили студентов оценить пять постеров, а затем выбрать один и взять его домой[100]. Прежде чем предоставить испытуемым выбор, часть из них попросили написать причины, по которым им нравится или не нравится каждый из постеров.
Можно предположить, что группа, которая объяснила причины выбора, должна была быть более довольной своим решением: ведь они отнеслись к этому вдумчиво. Но, представляя осознанные причины собственного выбора, все, что они сделали на самом деле, – это выбрали постер с привлекательными аспектами, которые они могли объяснить другому. Так они могли защитить свои предпочтения, а поэтому неверно истолковывали это как собственный выбор. На момент эксперимента обе группы оценили выбранные ими постеры одинаково позитивно. Однако неделю спустя, когда экспериментаторы встретились со студентами снова, то обнаружили, что те, кто не давал объяснений привлекательности того или иного постера, были довольны своим выбором и охотнее вешали постер на стену у себя дома[101].
Спрашивать у сознания, как будут воспринимать наши поступки, – все равно что спрашивать у консультанта, будет ли прибыльным завод, когда его уже построили
Мы убедились, что судим о содержимом собственного разума так же, как и другие люди судят о наших мыслях. Но мы можем определить, что думают другие люди, исходя лишь из того, что они уже совершили. Явное различие между собственной моделью мышления и той, которую создают другие, состоит в том, что обычно мы знаем о своих намерениях прежде, чем совершаем поступок[102].
Это может показаться слабой стороной теории, которую мы сконструировали. Если другие люди могут судить о нашем решении только после того, как мы его осуществили, значит, мы так же должны судить о собственном сознании? Однако если социальная модель нашего сознания должна быть полезна, значит, такая асимметрия необходима.
Я сижу здесь, пытаясь думать и писать. Мои соседи слушают музыку, которая меня оглушает. Я решаю, что если они не прекратят свою вечеринку в течение десяти минут, то пойду к ним и попрошу вести себя тише. Но если осознанный разум судит по психическому состоянию, как я могу осознать свое решение прежде, чем постучу в их дверь? Выходит, я должен услышать, как прошу их приглушить звук, и только потом приду к выводу, что сделал это потому, что шум действовал мне на нервы. Однако если наша внутренняя модель имеет хоть какой-то смысл, осознание возможных решений необходимо до совершения действия. Мне нужно обдумать, что станут делать мои соседи, когда я обращусь к ним, – а вдруг посмеются надо мной и сделают музыку еще громче? Мне также придется учесть мнение моего шурина-хиппи, который присутствует при этой сцене. Не сочтет ли он меня ворчливым стариком? В процессе принятия решения мне следует учесть все эти обстоятельства, чтобы иметь возможность его скорректировать.
Я принимаю решение взять беруши. А теперь делаю вывод: я поступаю так, потому что, если бы пошел к соседям, моему шурину, безусловно, не понравилось бы мое поведение. Но на этом этапе я могу сильно ошибаться.
Мозг подпитывает решения моей модели, снабжает ее информацией от органов чувств, но никогда не объясняет решения. Если бы мне подсознательно внушали идею агрессии, я был бы склонен пойти и высказать свои претензии. Но я бы не знал об этом внушении. Я был бы вынужден сделать вывод, что звуки слишком громкие и с этим нужно что-то сделать.
Если бы намерения были только в моем сознании, способность вычислять возможные реакции оказалась бы ненужной. Спрашивать консультанта, что делать, когда решение уже принято, – пустая трата денег. А судить о том, что о тебе подумают после того, как ты что-то сделал, – без толку расходовать силы разума.
Наши глаза смотрят вперед, что делает затруднительной задачу обратить взгляд на себя
Есть еще одно очевидное различие между тем, как мы моделируем свое сознание, и тем, как нас моделируют другие, – оно заключается в видах информации, к которой мы обращаемся. Я могу создать модель вашего сознания, глядя на то, что вы делаете, слушая то, что вы слушаете, нюхая то, что вы нюхаете. Но я не могу попробовать на вкус то, что вы пробуете, или почувствовать то, что вы чувствуете. Создавая модель собственного сознания с помощью сигналов от своих органов чувств, вы используете то, что мне недоступно. При создании модели, отражающей представления о нас других людей, возникает неизбежная асимметрия информации – так задуманы наши органы чувств.
Зрение – наш самый важный социальный способ распознавания[103], а наши глаза созданы для того, чтобы мы смотрели на других людей (и вещи), а не на самих себя. Для постижения информации, которую получают о нас окружающие, нам приходится пользоваться другими компенсаторными чувствами.
Представьте, что мы с вами вдвоем сидим в парке. Я смотрю на вас, а вы – на меня. За нашей спиной играют дети, и один из них кидает мяч, который задевает меня по затылку и отскакивает обратно. Я вскакиваю и оборачиваюсь. Вы видели, как мяч меня ударил, и знаете, почему я сделал то, что сделал. Если модель моего сознания не получила информацию от моей нервной системы, какие выводы я смогу сделать? Возможно, извинюсь за свой внезапный порыв, объяснив его желанием размять ноги или потанцевать (полагая, что вы можете принять меня за сумасшедшего). И пока дети не принесут мне свои извинения или не убегут с мячом, у меня не будет ни малейшего представления о том, что они думают, – ведь я не могу судить о том, что они могут думать о том, что думаю я. Единственный способ реально судить о том, что другие люди думают обо мне, – получить некую информацию, которой у них нет. Если вы смотрели в сторону, когда в мою голову летел мяч, я могу помочь вам с правильным ответом, сказав «ай!», и, если я видел мяч, то могу отпустить комментарии в адрес невнимательных детей.
Итак, мы нашли другой способ, при котором инструменты распознавания собственного сознания отличаются от тех, что мы использовали, когда судили о сознании других людей. На первый взгляд эти различия противоречат нашей социальной теории сознания: если мы хотим выяснить, что другие люди думают о том, что мы думаем, мы, несомненно, должны делать это тем же способом, что и они, формулируя свои выводы. Тем не менее такая асимметрия не должна ослаблять наши позиции при выяснении, что другие люди думают о нашем мышлении. Парадоксально, но это делает нас искуснее.
