Я постоянно умывалась минералкой, а Сережа освежал под прохладной струей курчавую голову. Его длинные волосы не успевали просыхать, почти всегда были мокрыми то от морской, то от целебной воды.
Незаметно как тать подкрался прощальный вечер, и мы в последний раз отдали дань незатейливой стряпне в харчевне, а с собой прихватили целый двухлитровый баллон винища. Устроились на шершавом, не остывшем от дневного солнца парапете спиной к штормившему морю, лицом к парку, за кронами которого таяла во мраке величавая гора. Я сказала:
— Сережка, давай с утра сходим к монастырю.
Хотя не трудно было предположить, что от алкоголя в таких неимоверных количествах наутро нам не поздоровится.
— Обязательно сходим, — уступил пожеланию благодушный Серый Волк и возлег на парапет, устроив свою кудрявую голову в долине между моих бедер.
Подол сарафана сразу намок от его влажной шевелюры, и глаза мои были на мокром месте. Перебирала волнистые пряди любовника, пропуская их сквозь пальцы, и не могла представить, как оторвусь от него завтра. Не видеть Сережу равносильно тому, чтобы ослепнуть… А расставание близилось, надвигалось неотвратимо, как экспресс, мчащийся без остановок. В моем паспорте между страничек лежал билет на самолет, я точно знала, что завтра в шесть вечера уеду в Афины, в аэропорт, а Сергею придется задержаться в Лутраках, чтобы заработать на обратную дорогу. Он планировал добираться до Новосибирска самым дешевым, испытанным комбинированным способом: автобусами, поездами, автостопом, пересаживаясь с легковушек на грузовики. И неизвестно, сколько продлится это изнурительное путешествие, когда мы увидимся…
Волчок лежал с закрытыми глазами — то ли млел, то ли дремал. Я легонько качнула ногами, встряхивая его, и предложила:
— Запиши мой телефон.
— Успеется, — лениво потянулся он и снова смежил веки. — Завтра запишу.
— Нет, запиши сейчас!
— Живи настоящим, Катрин. Только настоящее ценно…
Я не отставала, прямо замучила его своим телефонным номером, заставляя повторять его, заучивать наизусть. Если бы могла, вытатуировала бы семь цифр на теле любовника, чтоб уж точно никогда не забыл. Но искусством тату я не владею. Да и кто бы позволил?.. Серега словно подслушал мои тайные мысли и разозлился:
— Все, надоело! Не могу больше этого слышать. Отстань!
И покинул мою долину. Сел, отодвинувшись подальше. Характер у Серого Волка горячий, вспыльчивый, но отходчивый. Хлебнув вина, он поостыл, положил руку мне на плечо и позвал купаться.
Мы поднялись, а теплое местечко на парапете заняла другая, пожилая пара, одетая в одинаковые светлые ти-шотки и шорты, трогательно державшаяся за руки. Он — почти старик, она — почти старушка с обвисшим подбородком, дряблыми щеками и распущенными, как у Офелии, волосами. Явно европейцы… Оглянувшись, я подумала: какие счастливчики! Существуют же браки, в которых супруги за долгие годы, за десятилетия не надоедают друг другу, сохраняют и нежность чувств, и дружбу. Как бы мне хотелось состариться рядом с Сережей… Впрочем, нет, все немножко не так: влюбленные не стареют, настоящая любовь бесконечна, как Вселенная.
Вот какое мной владело настроение. Вино и разлука — безумно сентиментальный коктейль.
На пляж почти не попадал свет фонарей. Море ревело. Черные, маслянисто посверкивающие валы мощно обрушивались на берег, с шумом переворачивая тонны гальки.
— Не ходи! — Я вцепилась в Сережку, расстегивавшего «молнию» на джинсах.
— Нет, хочу! — Он стряхнул меня так же легко, как сандалету с ноги, переступил через упавшие джинсы и с разбегу ринулся в пучину, нырнул в набегавшую волну.
Следя за то возникавшей, то пропадавшей, еле различимой во мраке головой возлюбленного, я бормотала стих Беллы Ахмадулиной: «Ему я говорю, зачем ты лих? Зачем ты воздух детским лбом таранишь?..» Но, сколько Серегу ни увещевай, все равно будет таранить, если уж завелся, не отступится. Мой лихой упрямец с детским лбом…
Море в шторм меня абсолютно не манит, наоборот, пугает. Я семенила по берегу, в нерешительности теребя подол сарафана: раздеваться или не раздеваться? Идти или не идти?.. Ну нет во мне безумства храбрых! Но как-то глупо терять последние перед расставанием минуточки, он — там, я — здесь. Разделась, с опаской вступила во вспененную воду. Камни шевелились, будто крабы, уползали из-под ног, и я продвигалась вразвалочку, мелкими, осторожными шажками. Чем дальше, тем страшней!.. Мелкая галька больно колотила по лодыжкам, заставляя подскакивать и повизгивать. Я старалась не терять почву под ногами, не торопилась плыть, но волна налетела, жестоко хлестнула по лицу и опрокинула навзничь. От соленой воды невыносимо засвербело в носу и стало горько во рту. Отплевываясь, я рвалась к отмели, а упрямая волна волочила назад, кувыркала меня, словно крупинку в бульоне. Так мы и боролись, пока я не упала на четвереньки. Карабкалась, ломая ногти, в полной панике. И когда выбралась на спасительную сушу, обнаружилось, что Сережка пропал из виду, затерялся в беспросветно черном провале, образованном ночным небом и ревущим морем.
— Серы-ы-ый! Сереньки-и-ий! — звала его, бегая по кромке прибоя.
Спотыкалась, падала, снова поднималась и кричала, заламывая руки, но свирепое урчание шторма гасило мой зов. Вот зачем я его отпустила? Надо было лечь костьми, но удержать!.. Отчаявшись, я бросила свои бесполезные кости на камни, обняла согнутые в коленях, избитые ноги и зарыдала: кануло мое счастье!.. Едва все глаза не выплакала, а когда подняла их, внезапно увидела Сережку, стремительно летевшего мне навстречу на гребне высочайшей волны — он укротил ее, оседлал, как дикого мустанга, и вопил в полную силу своих легких:
— Катри-и-ин! Я вы-ыплы-ы-ыл!!! Я люблю-у-у тебя-я-я!
Или мне это только чудилось? Желаемое принималось за действительное?..
У берега мое счастье настигла новая волна, сшибла с ног, перекувыркнула и потащила назад, на глубину. И меня, подбежавшую с распростертыми объятиями, штормовая полоса чуть не растерла до консистенции мясного фарша. Барахтаясь, я кричала Серому:
— Падай на четвереньки! Надо карабкаться, выползать! — и подала пример, хватаясь за донные камни руками.
Рожденный летать Волков не пожелал ползать, сражался с волнами стоя. А когда мы достигли тверди, долго не мог отдышаться, грудь ходила ходуном, трясся крупной дрожью от холода и перевозбуждения. Я растирала великолепие его тела, покрывшегося пупырышками, своим скомканным сарафаном, тискала и зацеловывала, шалела от восторга.
— Сереженька, ну почему ты у меня такой безбашенный? — спросила, пятерней зачесывая назад его просоленные, насквозь мокрые, буйные кудри.
