Немецкие крестьяне, привлекаемые из Германии Тевтонским орденом для заселения Прибалтики, сразу ставились в положение народа-господина по отношению к местному земледельческому населению. То же самое в английской колонизации Ирландии. То же самое во французской колонизации Алжира, голландской — Южной Африки, еврейской — Палестины и т. д. и т. п. Ни о какой общей платформе для совместных действий между грабителями и ограбленными — между немецким колонистом и латышским крестьянином, между солдатом Кромвеля, получившим кусок ирландской земли, и его соседом-католиком, между французским виноделом и обезземеленным алжирским феллахом, между фермером-буром и крестьянином из народностей банту, между сионистским кибутцем и арабской общиной — не могло быть и речи. Но вот в каком духе высказывается с трибуны III Государственной думы представитель мелкобуржуазной националистической армянской партии «дашнакцутюн»: «Я от имени всего кавказского крестьянства заявляю… в решительный момент все кавказское крестьянство пойдет рука об руку со своим старшим братом — русским крестьянством — и добудет себе землю и волю» [3]. (Оно и пошло в 1918 году, несмотря на раскольническую политику армянских дашнаков, грузинских меньшевиков, азербайджанских мусаватистов.)
В чем же здесь дело? Неужели армянское крестьянство, грузинское, азербайджанское и т, д. испытывало братские чувства к русским переселенцам, осевшим на обработанных его трудовыми руками землях? Удивление, пожалуй, возрастает еще более при чтении следующей выдержки из работы В. И. Ленина «Аграрная программа социал-демократии в первой русской революции 1905–1907 годов»:
«Эти многие миллионы десятин и в Туркестане и во многих других местах России «ожидают» не только орошения всякого рода мелиорации, они «ожидают» также освобождения русского земледельческого населения от пережитков крепостного права, от гнета дворянских латифундий, от черносотенной диктатуры в государстве…
Россия обладает гигантским колонизационным фондом, который будет становиться доступным населению и доступным культуре не только с каждым шагом вперед земледельческой техники вообще, но и с каждым шагом вперед в деле освобождения русского крестьянства от крепостнического гнета… Этот фонд будет становиться тем шире и тем доступнее, чем свободнее будет крестьянство в коренной России и чем больший простор получит развитие производительных сил» [4].
Как? К использованию русским крестьянством «гигантского колонизационного фонда» в Туркестане и во многих других местах России призывает непримиримый противник русского империализма, русского великодержавного шовинизма, угнетения русской нацией других народов? Да, это так. И никакого противоречия здесь нет. Нужно различать колониальную политику царизма и реальную крестьянскую колонизацию, которая оказалась глубже и прочнее, имела более решающее значение для дальнейших судеб страны. Чем дряхлее становилась Российская империя, тем сильнее в стране был национальный, политический и экономический гнет самодержавия — он все более тормозил развитие народов, населяющих империю, царская администрация все беззастенчивей грабила коренное население. Это хорошо подтверждает в своем исследовании «Русское крестьянство» С. М. Степняк-Кравчинский:
«Русская завоевательная политика на Востоке проходит через два этапа. На первом этапе, сразу после завоевания или мирного присоединения края, русское управление представляется в самом выгодном свете. Устанавливается порядок, исчезает рабство и расовая дискриминация, вводятся равные законы для всех, и уважение к ним достигается строгостью, умеряемой справедливостью. Управлять вновь приобретенными краями посланы лучшие люди империи, такие, как граф Перовский, Муравьев-Амурский, Черняев, Кауфман, у которых честолюбие сильнее, чем алчность.
В этот период русскими поселенцами там были почти исключительно крестьяне; их призывали переселиться на новые земли для упрочения позиций империи и поощряли такие переселения. Русские мужики охотно откликнулись на призыв. Слова «свободные земли» производили на них магическое действие, и они, прослышав о них, стекались со всех сторон туда, где можно было найти такое счастье. Тысячи русских деревень были совсем недавно (книга «Русское крестьянство» была издана в 1888 году. — Ф. Н.) основаны на Амуре, на обширных равнинах Южной Сибири, среди башкир, киргизов и калмыков Уфимской, Оренбургской и Самарской губерний. Часть переселенцев предшествовала завоевателям, проникая в соседние области за несколько десятков лет до того, как туда приходила армия. Присоединение этих областей к империи усиливало поток переселенцев. Но в этих краях земли много, поэтому никто не пострадал от их вторжения. Крестьяне брали себе лишь столько земли, сколько могли обработать собственными руками, никогда не присваивая ни одной лишней десятины. К тому же они почти никогда не отказывались входить в дружественные соглашения с коренным населением… Крестьяне Астраханской, Самарской или Оренбургской губерний часто даже платили кочевникам ежегодную дань деньгами или продовольствием за присвоенные ими земли.
Однако земельная рента в этих краях была настолько низка, что чиновников и капиталистов не соблазняло приобретение там имений. Так что для пахарей, как русских, так и туземных, земли хватало.
Положение изменилось, когда с ростом народонаселения уменьшились пространства свободной земли и значительно повысилась ее ценность. К этому времени восточные области были прочно включены в состав империи, и для управления ими не требовалось ни особого умения, ни осторожности. На смену людям талантливым, энергичным и честолюбивым пришли обыкновенные чиновники, и они начали с того, что стали вводить новые методы «русификации». А их «помощь» новому краю выражалась в том, что они беззастенчиво отбирали землю как у туземцев, так и у своих соотечественников — русских переселенцев.
…Земля, официально значившаяся свободной для пользования, на протяжении многих поколений находилась во владении местных башкир либо русских поселенцев, приехавших сюда годы назад из внутренних губерний. Но как раз этот факт делал «свободные» угодья особенно привлекательными для хищников, предоставляя им возможности дополнительного обогащения. Некто Юзефович, например, купил имение в 1017 десятин за 4804 руб. и перепродал его крестьянам за 25 тыс. руб. Другой уплатил в казну за имение 506 руб., а несколько дней спустя перепродал крестьянам за 15 тыс. руб…
Разумеется, лишь немногие крестьяне были в состоянии платить такие арендные деньги за свою собственную землю. И тогда оставалось либо выселяться, либо идти в своего рода крепостную зависимость, т. е. работать даром в имениях своих новых бар в счет оплаты за ту частицу земли, которую те соблаговолят выделить. Так вся масса сельского населения в этих губерниях была доведена до полного разорения, нищеты и голода» [5].
Описание русской крестьянской колонизации в XIX веке остается в целом справедливым и для XVIII, и для XVII, и для XVI веков. Важнейшая черта русского колонизационного движения состояла в том, что миграционные потоки направлялись на не освоенную ранее землю. Русские крестьяне, поднимая целину, распространили Россию от Прибалтики до Тихого океана, от Белого моря до песков Средней Азии. Ни у одного земледельческого народа, будь то в Поволжье, на берегах Балтики, в Закавказье, в бассейне Амударьи и Сырдарьи, землю не отобрали.
В этом смысле образование гигантской России явилось прямым продолжением и воспроизведением процесса образования в междуречье Оки и Волги этнического ядра Великороссии.
Нигде русские переселенцы не ущемили жизненно важных интересов и кочевого населения: степь широка, в ней места хватало и для русского поля, и для пастбищ скотоводов. Напротив, в страшные годы бескормицы и массового падежа скота русское зерно и мука становились серьезным подспорьем в жизни кочевых племен. (Это, между прочим, хорошо понимала царская администрация. Так, оренбургский губернатор Д. Волков, говоря о способах воздействия на казахские орды, доносил в 1749 году в Петербург: «…Через хлеб скорее с той стороны сыщется польза, нежели через все другие способы» [6]. Разрешая или запрещая русским купцам торговать хлебом с той или иной ордой, «склоняли» ее к «принятию подданства»…) Не было причин, материальных причин к тому, чтобы русские крестьяне и казаки становились в непримиримо враждебные отношения к нерусским народам, и не было причин для яростной, слепой ненависти с другой стороны. Нигде русская община не напоминает английскую колонию, нигде не держится обособленно-высокомерно по отношению к «туземцам», повсеместно она органично врастает в окружающую иноплеменную среду, завязывает с ней хозяйственные, дружеские и родственные связи, повсеместно, срастаясь с ней, служит связующим звеном между нерусскими и Россией. Не было комплекса «народа-господина», с одной стороны; не было и реакции на него — с другой, а потому вместо стены отчужденности выковывалось звено связи.
