– Я поняла, Анна Иосифовна! – выпалила Митрофанова.
– И, безусловно, вы оба свободны до конца дня.
– Спасибо, Анна Иосифовна!
– Вечером не забудь позвонить мне и рассказать, как все устроилось.
– Непременно, Анна Иосифовна.
– Кто именно из сотрудников кинул кирпич в раненое животное?
Митрофанова залилась краской. Стало жарко и потно, кажется, даже в ушах, и нечем дышать.
– Ну, ну, – безмятежно продолжала генеральная директриса. – Мне передали, кинули так, что кирпич развалился!.. Странно, что не убили. Так кто, Катюша? Мне хотелось бы знать.
– Я не видела, Анна Иосифовна, – пробормотала Митрофанова. – Я выбежала, когда собака... когда уже все случилось... Я правда не видела!..
– Жаль, – обронила директриса после секундного молчания.
И кнопка с надписью «6-й этаж» погасла.
Митрофанова еще немного постояла с трубкой в руке, а потом осторожно пристроила ее на аппарат.
Сегодня
Алекс принялся было работать, хотя понимал, что из этого все равно ничего не выйдет, и злился.
Злился, разумеется, на Маню, которая ускакала неизвестно куда, сказав озабоченно, что не может дозвониться Митрофановой.
Ну, не может и не может, и наплевать на Митрофанову, если ему необходимо Манино присутствие рядом!..
Он запустил пальцы в волосы, произвел там полный беспорядок, потом наклонился, свесил голову и поизучал собственные голые ступни.
Ничего не помогало.
Тогда он очень громко крикнул:
– Ма-а-аня! – и прислушался, точно зная, что никого нет. Она уехала искать Митрофанову.
Он злился и был недоволен собой, и не знал, что со всем этим делать – в отсутствие Мани.
Он походил по комнатам, жмурясь от солнца, попадающего в глаза. Маня терпеть не могла кондиционеров, окна стояли нараспашку, и сквозняк лениво шевелил белоснежные шторы, как будто солнце трогало их мягкими жаркими лапами. Начищенный паркет, которым Маня очень гордилась, ползала со щетками и суконками, наводила блеск и сдувала пылинки, был теплым, а шелковые турецкие ковры, наоборот, приятно холодили босые ноги.
– Ты неплохо устроился, – сам себе сказал Алекс, оглядывая прадедушкины просторы, и передернул плечами от отвращения.
Иногда он очень не любил себя. Вот как сейчас.
Он был уверен: труп в подъезде появился потому, что именно он, Александр Шан-Гирей, сделал что-то неправильно, чего-то не понял и недоглядел.
Еще вчера чертов Анатоль был жив, здоров, поддат, задирист и даже в драку лез, а сегодня его нет, нет «и точка», как любит говорить Маня, и Алексу его... жалко.
Жалко и страшно, что однажды кто-нибудь посмеет обойтись так с ним самим: ударит по голове в чужом подъезде, и... все.
Все? Неужели все? Окончательно и бесповоротно?!
И больше не будет ничего: ни трудных раздумий, ни ненависти к себе, ни радости и ликования от редких удач! Не будет солнца, греющего паркет, глотка холодного кофе, который он задумчиво выпил из Маниной чашки, позабытой на кухонном столе, дурацких бесед, мучительных снов, невыполненных обязательств, женских рук, сведенных на его шее, опозданий на рейс, холодных телефонных разговоров – никогда он не умел разговаривать по телефону!..
«Неужели я настоящий и действительно смерть придет?»
Как это? И почему?
Кто решает, что все должно закончиться, и закончиться именно так, в чужом подъезде, в крови и грязи, подло, глупо? И почему он, Алекс, вчера ничего не понял, не почувствовал, не предотвратил, ведь все случилось у него под носом!.. Маня говорила, что у Алекса сумасшедшая интуиция – какая там интуиция, если он не почувствовал убийства!
Александр Шан-Гирей был человеком образованным, а потому не верил в потусторонние силы. Гороскопов никогда не читал, равно как и предсказаний гадалок и экстрасенсов на последних страницах глянцевых журналов, которые любила Маня, но точно знал, что с ним самим что-то не так.
Знал и боялся этого.
Иногда он видел и понимал то, чего уж точно не мог ни знать, ни понимать. И видел все не так, как остальные люди. Это его свойство Маня и называла интуицией – и ошибалась. Да и вообще это было никакое не свойство, а очень важная часть его самого, как зрение или слух. Он умел слышать не слова, которые ничего не выражали или лгали, а чувства, которые люди пытались прикрыть или описать этими самыми словами. Он понимал поступки людей, даже самые дикие и странные, так, как если бы он сам их совершал.
Полутора секунд ему хватало, чтобы увидеть картину в самых мельчайших подробностях – что будет дальше. Иногда ему делалось так страшно, что он не признавался себе, что знает, и старался переиначить, переиграть ее по-своему, но кто-то там, наверху, кто позволял ему видеть, был сильнее, и переиграть никогда не получалось!..
Как будто в насмешку, видеть можно, а управлять этим – нет, нельзя.
Бывшая жена считала его сумасшедшим и утверждала, что ему нужно лечиться. Да и в издательстве многие уверены, что знаменитый писатель Алекс Лорер – дурацкий псевдоним, прилепившийся к нему с первой книжки! – просто чокнутый, оттого и романы его так хороши.
Гении все чокнутые.
Алекс точно знал, что никакой он не гений, но в нормальности своей иногда всерьез сомневался.
Пожалуй, только Маню он воспринимал целиком и полностью, не деля на слова и поступки, и не знал, что с ней – с ними обоими! – будет дальше. Даже предположить не мог!.. Она не давала ему такой возможности, хотя вовсе не окружала себя ореолом таинственности и Иду Рубинштейн никогда не изображала.
Пожалуй, если б не Маня и ее неуемная и очень земная любовь к нему, ему пришлось бы худо. Он увяз бы в своей ненормальности, канул бы в нее, погиб – бездна всегда притягательна, и Алекс чувствовал ее огромность и смертельную прелесть очень близко, у самой границы сознания.
Иногда он осмеливался туда заглянуть лишь краем глаза, и тогда у него получались самые лучшие, блестящие тексты, но вернуться назад было трудно, с каждым разом все труднее, и один он бы не справился. Особенно худо становилось, когда все сбывалось. Он как будто заболевал, голова начинала гореть, и тогда он не мог собраться с духом, чтобы додумать самую пустячную мысль, доделать до конца самое простое дело. Маня вытаскивала его из всех завихрений, сумрачных состояний, осторожно уводила от края, и он приходил в себя, каждый раз заново начиная жизнь.
А вчера он ничего не почувствовал, несмотря на то что в двух шагах от него убивали человека. Может быть, убили не сразу, пришлось ударить несколько раз, а он все не умирал! Алекс точно знал, что его ударили по голове, а не задушили или пристрелили, как будто видел это собственными глазами.
Он не вышел вместе с Маней в подъезд, когда соседи подняли шум, потому что, как только Маня открыла дверь и на лестнице заголосили, он уже точно знал, кого убили и, главное, как.
Он не стал разговаривать с человеком, похожим на дерматиновую папку на «молнии», потому что всерьез боялся сказать лишнее, пришлось бы объяснять, откуда ему так много известно, а объяснять было нечего. Он не мог ничего объяснить.
Он не мог работать, потому что думал только об убийстве, об уродстве и беспощадности смерти, а Маня уехала и оставила его одного в этих мыслях, у самой границы сознания. А там, за границей, – бездна.
Алекс оперся обеими руками о книжный шкаф и лбом несколько раз легонько постучал в книги.
– Открылась бездна, – громко сказал он, – звезд полна. Звездам числа нет, бездне дна.
Поднял голову и стал смотреть в потолок. Высоко-высоко над ним висела молочная люстра на бронзовых цепях, с одного боку облизанная отраженным солнечным светом, и казалось, что второго бока у люстры нет.
Что-то подобное творилось у Алекса в голове – одна часть сознания на свету, а второй как будто вовсе нет.
...Зачем Анатоль Кулагин вернулся? Как попал в подъезд? Кто ему открыл?.. Кто вошел следом за ним и ударил его по голове? Случайный грабитель отпадает, у него ничего не взяли, это Алекс знал совершенно точно, как будто человек-папка сообщил ему об этом. Кто-то поджидал его у подъезда? И этот кто-то точно знал, что Анатоль вернется? Или он приехал вместе с ним? Кого Анатоль Кулагин мог привезти среди ночи в дом своей старинной подруги, из которого его выставили?
И – зачем? Наказать его, Алекса, за то, что он вышвырнул его? Непохоже. Непохоже.
Он мало знал Анатоля, но то, что тот был трусоват и физически робок, Алексу казалось совершенно ясным. В истерике, обильно политой алкоголем, Анатоль, пожалуй, мог расхрабриться, разойтись, замахать руками, но, как любой слабый человек, пугался и начинал жалеть себя, как только пьяный угар проходил. Гордым победителем он был только с женщинами, да и то не со всеми.
Случайно ли вышло так, что вчера в этой квартире собрались и Анатоль, и его жена, и ее странный друг Артем, оказавшийся Маниным давним знакомым?.. Почему эта смерть была так странно... обставлена?
Алекс еще походил по квартире, забрел в кабинет, где пахло Маней и на огромном ореховом столе, крытом вытертым зеленым сукном, валялись ее ручки, карандаши – иногда она зачем-то писала карандашами, – сигареты, словари страницами вниз и стояли штучки, которые она натаскала из дальних поездок. Фигурка белого медвежонка, вырезанная из моржовой кости, лондонский кеб с прорезью в крыше – копилка, – фарфоровый курский соловей и всякая чепуха. Алекс подцепил какой-то исписанный с обеих сторон листок, валявшийся сверху на крышке ноутбука, и прочитал из середины:
