– Здорово, Серега! – приветствовал он Краснопевцева. – Ну, вот и опять повстречались. Здорово! Не знал, что ты здесь, в Белокаменной. Застрял, или как?
– Работаю, Миша, – холодно ответил Краснопевцев. – Работы везде завались. А ты все в Японии?
– В Японии – тоже, – пресекая дальнейшие вопросы интонацией, сказал неизвестный и быстрым боковым взглядом окинул Анну. – Жена? А чего ж не знакомишь?
– А где же твоя? – вдруг спросил Краснопевцев и сразу набычился.
Не отвечая, сосед привстал и, всем телом развернувшись к Анне, протянул ей небольшую и очень горячую руку.
– Михаил Иванович Иванов. Для такой красивой женщины просто: Михаил.
– Анна, – сказала она и, нагнув голову, внимательно и спокойно взглянула на него.
Глаза его были небольшими, зеленого жидкого цвета и очень недобрые. Они смотрели так, как будто бы он знал про Анну все, и то, что он знал, не вызывало у него никакого интереса, а, скорее, злость и раздражение, но в это же время сама Краснопевцева, ее разгоревшееся лицо, поднятые над широким лбом светлые локоны, покатые голые плечи не просто так нравились, а пробуждали мгновенную грубую жадность. Она почувствовала это безошибочно, так же, как чувствовала страх и нездоровое возбуждение толпы вокруг, которая очень хотела казаться веселой и даже беспечной, потом оглянулась на мужа, пытаясь поймать его взгляд, но муж не смотрел на нее, а стал вдруг частицей толпы, и даже лицо его вдруг изменилось и стало таким, как у всех.
Анну слегка затошнило, голова стала медленно, неприятно кружиться, а в левой половине груди, захватывая спину и резко отдаваясь в том месте, где была застежка, поднялась острая покалывающая боль, которую, казалось, можно было легко преодолеть, если бы удалось просто глубоко вздохнуть, но воздуха ей не хватало, хотя этот зал был огромным и, несмотря на почти тысячу человек, собравшихся в нем, прекрасно проветривался.
– Ну, наконец-то! – глубоким и выразительным голосом произнес Михаил Иванович Иванов. – Ведь я и приехал для этой минуты. Идут! Наконец-то!
И тут же вся эта возбужденная толпа вскочила со своих мест, рванулась куда-то, как будто она состояла из многих вдруг вспыхнувших и запылавших деревьев, готовых сломиться и рухнуть, и взгляды с безумием, с остервененьем стянулись в одну отдаленную точку. Высокие, белые, с золотом, двери отворились, пропуская Сталина. Ни одного прежнего, милого звука человеческой жизни: такого, как шороха, скажем, салфетки, и смеха, и кашля, уже не осталось, и все это, словно в какую-то пропасть, упало в ревущее, злое «Ура-а-а!». Анне показалось, что муж ее, которого она любила, кричит громче всех, и, если сейчас чей-то голос сорвется от дикого крика, то у ее мужа. Но от того, что она одна знала про него все на свете, любила за это, терпела, жалела, – от этого ей стало страшно, и жизнь их представилась вымыслом, а этот крик – вот он-то и был той единственной силой, которая им управляла.
Маленький, очень бледный Сталин поаплодировал собравшимся, и они с удесятеренным восторгом заревели в ответ на равнодушно-привычные движения его покрытых пигментными пятнами старости рук. Минут через десять все, красные, с прилипшими ко лбу волосами, радостно сплоченные чем-то, чему они сами не знали названья, похлопывая друг друга по плечам, уселись опять за столы с тем дружеским расположением к жизни, с которым большое гвинейское племя, разбившее в джунглях враждебных соседей, прыжками вокруг золотого огня, и смехом, и рыком зовет подкрепиться добытою печенью, почками, легкими, короче: всем, кроме мозгов. Их немного, но хватит вождю и на завтра останется.
В Кремле же всего было много, так много, что съесть это все можно было за месяц. Но съели за вечер. Не прикасались только к тем блюдам, которые целиком стояли в центре столов: запеченным поросятам, севрюге, каким-то совсем уж диковинным рыбам с отвисшими и голубыми губами. А вот красную икру ели большими серебряными ложками, – ее приносили и приносили из кухни, выложенную в специальные формы в виде стеклянной Кремлевской стены, – и хотя в середине каждого такого блюда лежал один большой серебряный черпак для всех, желание поесть ее именно ложкой – своею облизанной, собственной ложкой – брало верх над правилами этикета. Икру зачерпывали, подносили ко рту, проглатывали с жадностью, аккуратно, до последней соленой ягодки, прощупывали языком опустевшее серебро и вновь запускали его в гущу красного моря. Все время произносились какие-то тосты, и розово-коричневый, с трясущимися бабьими щеками Ворошилов, взявший на себя роль тамады, просил, чтобы «наши пустые бокалы не плакали горько от нашей забывчивости».
– Чего ты не ешь? – раздраженно спросил ее Краснопевцев, и Анне показалось, что он давно все понял, давно почувствовал ее состояние и сейчас испугался того, что на ее лице не только не выражается общего восторга, но этот испуг, раздавивший ей сердце, уже проступил на нем, стал всем заметен. – Поешь хоть салата.
Она покорно положила в рот кусочек шелковистого помидора, покорно сглотнула. В рубиновых вазах принесли фрукты, и косточки во глубине виноградин янтарно сверкнули сквозь тонкую кожу.
– А сейчас, дорогие товарищи, – тряся щеками, сказал Ворошилов, – пока нам меняют приборы на сладкие блюда, давайте займемся культурой. Перед вами – ансамбль песни и пляски профессора Игоря Моисеева!
Опять загрохотали аплодисменты, на сцену выскочил казачок в лихо заломленной папахе, в малиновой шелковой рубашке, перепоясанной серебряным пояском, в ловко присобранных на щиколотках плисовых сапожках. Он выставил руку козырьком надо лбом, присел почти на корточки посреди сцены, словно бы внимательно всматриваясь в зал, потом восхищенно присвистнул и махнул рукой. По его знаку из левой половины кулис выскочили вприсядку такие же бравые, в тех же папахах, из-под которых белые, как налитая пшеница, сверкали чубы их, казаки, а справа, сложив на груди переплетенные, круглые, с ямочками на локтях руки, в венках из огромных веселых ромашек, выплыли крутобедрые казачки и, звонко отбивая подкованными каблучками своими о полированный пол Георгиевского зала, понеслись навстречу чубастым героям, как будто заждавшись их там, за кулисами.
– Сережа, я выйду, мне нужно поправить чулок, – прошептала Анна. – А то, говорят, скоро танцы, неловко...
– Иди, – сказал он спокойно. – Тебя там проводят.
И действительно: один из мужчин с золотыми аксельбантами, незаметно отлепившись от стены, тихими, но быстрыми шагами вышел вслед за нею из зала, догнал ее на повороте широкого коридора и негромко спросил:
– Уборную ищете? Это налево.
