Существуют также культурные формы ритмической глухоты. Так, Эрин Хэннон и Сандра Трегуб показали, что шестимесячные дети легко распознают любые ритмы, но к году диапазон узнаваемых ритмов сужается, хотя восприятие их становится более отчетливым. В годовалом возрасте дети легче узнают те ритмы, к которым они привыкли, так как часто их слышат. Дети обучаются этим, характерным для данной культуры, ритмам, внутренне их усваивают. Взрослым намного труднее научиться распознавать «чужеродные» ритмы и их рисунок.
Воспитанный на западной классической музыке, я без труда распознаю относительно простые ритмы и метры, но теряюсь, сталкиваясь с более сложным ритмом танго или мамбо, не говоря уже о синкопах и составных ритмах джаза или африканской музыки. Принадлежность к определенной культуре и привычка могут определять также и способность к восприятию музыки. Так, люди вроде меня находят «естественной» диатоническую шкалу, она для нас понятнее, нежели индийская музыкальная система, состоящая из двадцати двух нот. Тем не менее не существует врожденных неврологических механизмов предпочтения того или иного типа музыки, так же как нет таких предпочтений в отношении языков. Единственным неотъемлемым признаком музыки является наличие дискретных звуков и ритмической организации.
Многие из нас не способны напеть или насвистеть услышанную мелодию, но если мы сознаем этот недостаток, то это значит, что «амузией» мы не страдаем. Вообще, истинной музыкальной глухотой страдает не более пяти процентов населения. Люди с такой амузией, сами того не замечая, фальшивят при воспроизведении мелодии и не замечают фальшивого пения других.
Иногда музыкальная глухота может быть очень значительной. Мне случалось бывать в маленькой синагоге, кантор которой мог подчас брать ужасающе фальшивые ноты, иногда отстоявшие на треть октавы от должной. Сам он считал себя великим певчим и брался за исполнение вещей, требовавших безупречного слуха, каковым он не обладал. Когда я скромно пожаловался раввину на пение этого кантора, раввин ответил, что он очень благочестив и очень старается. Я сказал, что нисколько не сомневаюсь в его набожности, но все же не стоит держать кантора, лишенного слуха; это то же самое, что держать в больнице плохого хирурга только за то, что он – хороший человек[37].
Люди с грубыми нарушениями восприятия музыки могут, тем не менее, наслаждаться ею, а подчас очень любят петь. Амузия – в полном смысле этого слова, то есть тотальная амузия, – это совсем другое дело, ибо в этом случае звуки не воспринимаются как звуки, а следовательно, музыка не воспринимается как музыка.
В неврологической литературе можно найти описания таких классических случаев. Анри Экен и Мартин Л. Альберт пишут, что для таких людей «мелодии теряют свои музыкальные свойства и могут принимать неприятный немузыкальный характер». Они описали человека, бывшего певца, который жаловался, что слышит скрежет автомобильных тормозов всякий раз, когда слушает музыку.
Я считал такие описания невероятными до тех пор, пока не испытал такую амузию на собственном опыте дважды – оба раза в 1974 году. Первый раз это случилось, когда я ехал в машине вдоль реки Бронкс и слушал по радио балладу Шопена. В какой-то момент с музыкой произошла странная метаморфоза. Фортепьянные звуки в течение пары минут утратили свою красоту и превратились в монотонные удары с неприятным металлическим оттенком, как будто балладу стали выстукивать молотком по железному листу. Правда, я не утратил способность воспринимать ритм, и поэтому продолжал узнавать балладу по ее ритмическому рисунку. Через несколько минут, к финалу пьесы, ее мелодичность восстановилась. Это происшествие так сильно меня озадачило, что, вернувшись домой, я позвонил на радиостанцию и спросил, не было ли это экспериментом или шуткой. Мне ответили, что, конечно, нет, и посоветовали проверить автомобильный радиоприемник.
Несколько недель спустя нечто подобное случилось, когда я сам играл на фортепьяно мазурку Шопена. Снова произошла резкая перемена звучания, музыка превратилась в рассогласованный грохот с примесью неприятной металлической вибрации. Правда, на этот раз в правой половине моего поля зрения появилась блестящая и мерцающая ломаная линия – такие линии часто появлялись у меня во время приступов мигрени. Теперь мне стало ясно, что амузия у меня является частью мигренозной ауры. Тем не менее, когда я спустился на первый этаж и заговорил с хозяином дома, наши голоса звучали абсолютно нормально. Странному изменению подвергалась только музыка, но не речь или иные звуки[38].
Мои переживания, так же как и большинство описанных в неврологической литературе, – были связаны с приобретенной амузией. Ощущения были пугающими и одновременно чарующими. Мне стало интересно, есть ли люди, страдающие врожденной амузией? Я был поражен, когда нашел следующий пассаж в автобиографии Набокова «Память, говори»:
«Как это ни прискорбно, но для меня музыка – всего лишь произвольная последовательность более или менее раздражающих звуков. …Концертный рояль и все духовые инструменты в малых дозах нагоняют на меня скуку, а в больших – причиняют неимоверные страдания».
Честно говоря, я не знаю, какой вывод можно сделать из этих слов, ибо Набоков – великий ироничный шутник, и никогда не знаешь, стоит ли воспринимать его слова всерьез. Но вполне вероятно, что в ящике Пандоры его многочисленных дарований нашлось место и почти тотальной амузии.
Я встречался с французским неврологом Франсуа Лермиттом, который однажды сказал мне, что, слушая музыку, он может сказать только одно: «Марсельеза» это или нет. Этим и ограничивалась его способность распознавать мелодии[39]. Он нисколько не расстраивался по этому поводу и не имел ни малейшего желания исследовать неврологическую основу своего состояния, а просто принимал себя таким, каким был. Мне следовало бы спросить его, каким образом он узнает «Марсельезу»: по ритму, по звучанию определенного инструмента? Ориентируется ли он по поведению других слушателей? Как звучит для него «Марсельеза»? Мне было интересно, когда именно он обнаружил у себя амузию и какое воздействие это открытие оказало на его жизнь. Но мы беседовали всего несколько минут, и наш разговор отклонился в сторону. Я не встретил бы ни одного человека с тотальной врожденной амузией, если бы не любезность коллеги, Изабель Перец, которая одной из первых занялась изучением амузии с точки зрения нейробиологии.
В конце 2006 года Перец познакомила меня с Д.Л., интеллигентной моложавой женщиной семидесяти шести лет, которая никогда в жизни не слышала музыку, хотя прекрасно слышала, различала, запоминала другие звуки и даже получала от этого некоторое удовольствие. Миссис Л. вспоминала, что, когда она ходила в детский сад, детей как-то попросили спеть свои имена, как в песенке «Меня зовут Мэри Адамс». Миссис Л. не смогла этого сделать, она даже не поняла, что значит спеть; мало того, она не могла понять, что делают другие дети. Во втором или третьем классе школы однажды было занятие, на котором надо было узнать пять музыкальных пьес, включая увертюру к «Вильгельму Теллю». «Я не смогла сказать, какую именно пьесу играли». Когда об этом узнал ее отец, он достал проигрыватель и пластинки со всеми пятью произведениями. Он проигрывал их много раз, вспоминала миссис Л., но все было напрасно. Отец подарил дочери игрушечное пианино и ксилофон с пронумерованными пластинками, и она выучилась по цифрам играть «У Мэри был ягненочек» и «Братец Жак», но самой девочке казалось, что она не производит ничего, кроме какого-то шума. Когда те же песенки играли другие, миссис Л. не могла понять, делали ли они ошибки, а свои ошибки она воспринимала не на слух, а чисто механически – как неправильные движения пальцев.
Миссис Л. росла в музыкальной семье, где все играли на каких-нибудь инструментах, а мать все время спрашивала дочь, почему она не любит музыку, как другие девочки. Один друг семьи, специалист по обучению, провел тестирование музыкального слуха девочки. Он попросил Д.Л. вставать, если сыгранная нота была выше предыдущей, и садиться, если сыгранная нота была ниже. Но и этот тест девочка не прошла. «Я не могла решить, какая нота выше, а какая ниже», – рассказывала она.
Когда Д.Л. была маленькой, ей сказали, что у нее очень монотонный голос и что она читает стихи без всякого выражения. Одна учительница вызвалась заниматься с ней, чтобы научить драматической выразительности, и преуспела в этом начинании. Во всяком случае, я не заметил никаких аномалий в речи Д.Л. Она очень тепло отзывалась о Байроне и сэре Вальтере Скотте, а когда я попросил ее, с чувством и выражением прочитала длинный кусок из «Песни последнего менестреля». Д.Л. очень любила стихи и драматические спектакли. Она без труда распознавала человеческие голоса, так же как и все прочие немузыкальные звуки – текущей воды, ветра, автомобильные сигналы и лай собак[40].
