– И не рассчитывай. Ты поди уже наелась до отвала, пока я жал руки всем тем чванливым типам.
– Мать сказала, что я слишком тощая, – она кинжалом подцепила с моей тарелки печенье. – В любом случае, что тебя так задержало? Ухаживал за стайкой девиц?
Неожиданно пришел на ум разговор с дедом, и повисла неловкая тишина. Мы с Элен не обсуждаем девушек. Она дразнит Декса, Фариса и других по поводу их флирта, но не меня. Такого не было никогда.
– Я…
– Поверишь ли, Лавиния Таналья имела наглость спросить меня, говорил ли ты когда-нибудь о ней? Я чуть было не сунула шампур от кебаба в ее рвущийся наружу лиф.
В голосе Элен прозвучала дрожь, и я прочистил горло.
– И что ты ей сказала?
– Сказала, что ты вспоминаешь ее имя всякий раз, когда посещаешь девочек в доках. Заткнула ее сразу.
Я рассмеялся, понимая теперь причину выражения лица Лавинии. Элен улыбнулась, но глаза ее оставались печальными. Внезапно мне показалось, что ей очень одиноко. Когда я повернулся, чтобы поймать ее взгляд, она отвернулась в сторону. Что бы с ней ни происходило, она была не готова поделиться со мной.
– Что ты сделаешь, если станешь Императрицей? – спросил я. – Что ты изменишь?
– Ты победишь, Элиас. И я буду твоим Кровавым Сорокопутом. – Она произнесла эти слова с такой убежденностью, словно повторяла старую истину. Таким же тоном она могла сказать, например, какого цвета небо. Но затем она передернула плечами и вновь устремила взгляд в сторону. – Но если выиграю я, то изменю все. Расширю торговлю к югу, привлеку женщин в армию, налажу отношения с маринцами. И я… я сделаю что-нибудь с книжниками.
– Ты имеешь в виду Ополчение?
– Нет, я имею в виду то, что происходит в Квартале. Эти облавы, убийства… Это не…
Я знал, Элен хотела сказать, что это неправильно. Но это было бы саботажем.
– Все можно сделать лучше, – сказала она. В ее лице читался вызов, когда она посмотрела на меня, и я удивленно поднял бровь. Прежде Элен никогда не выказывала сочувствия к книжникам. Теперь она нравилась мне еще больше. – А что насчет тебя? – спросила Элен. – Что бы сделал ты?
– Думаю, то же самое. – Я не мог признаться ей, что совсем не желаю становиться правителем, да и не буду им никогда. Она не поймет. – Может быть, я доверю тебе править Империей, пока сам буду отдыхать в гареме.
– Будь серьезен.
– Я очень даже серьезен, – усмехнулся я. – У Императора ведь есть гарем, верно? Потому что это единственная причина, по которой я дал клятву.
Она пихнула меня, чуть не столкнув с крыши, и я запросил прощения.
– Это не смешно, – ее голос звучал как у центуриона, и я постарался состроить такую же серьезную мину.
– Наши жизни поставлены на карту, – сказала она. – Обещай мне, что ты будешь бороться, чтобы победить. Обещай, что ты отдашь Испытаниям всего себя.
Элен схватилась за ремень на моей броне.
– Обещай!
– Хорошо, клянусь небесами. Я пошутил. Конечно, я буду бороться, чтобы победить. Умереть я точно не планирую. А что насчет тебя? Неужели ты не хочешь стать Императрицей?
Она страстно покачала головой.
– Я лучше подойду на роль Кровавого Сорокопута. И я не хочу соревноваться с тобой, Элиас. В тот момент, когда мы начнем противостоять друг другу, мы позволим Маркусу и Заку победить.
– Элен… – Я хотел спросить, что еще плохого случилось, надеясь, что весь этот разговор о том, чтобы держаться вместе, позволит ей довериться мне. Но она не дала.
– Витуриус! – ее глаза расширились, когда Элен увидела ножны у меня за спиной. – Это те самые Телуманские мечи?
Я показал ей мечи, и она осмотрела их с завистью. Некоторое время мы сидели молча, созерцали звезды, мерцающие над нами, и пытались уловить мелодию в далеких звуках, плывущих из кузниц.
Я взглянул на стройную фигуру Элен, ее утонченный профиль. Кем бы она стала, не будь она маской? Невозможно представить ее типичной патрицианкой, озабоченной поисками хорошей партии, посещающей всевозможные развлечения и позволяющей некому достойному высокородному господину соблазнить себя.
Думаю, что это не важно. Не важно, кем мы могли бы стать: целителями или политиками, юристами или строителями, – все это высосала из нас черная дыра под названием Блэклиф.
– Что с тобой происходит, Эл? – наконец решился я. – Не оскорбляй меня, притворяясь, что ты не понимаешь, о чем я говорю.
– Я просто нервничаю из-за Испытаний, – она не сделала паузу и не запнулась. Чуть склонив голову, смотрела мне прямо в глаза, ее голубые радужки казались чистыми и безмятежными. Кто-нибудь другой поверил бы ей без сомнений. Но я-то знал Элен насквозь и сразу понял, что она лжет. И в тот же миг вспышка, одна из тех, что порой приходит глубокой ночью, когда разум приоткрывает двери в подсознание, вдруг озарила меня. Я почувствовал, что это не просто ложь. Это нечто неистовое и разрушительное. Элен заметила мое выражение.
– Забудь, Элиас.
– Так, значит, есть что-то еще…
– Прекрасно, – она прервала меня. – Я скажу тебе, что меня тревожит, если ты признаешься, что ты делал в туннеле вчера утром.
Вопрос был настолько неожиданным, что мне пришлось отвести от нее взгляд.
– Я сказал тебе, я…
– Да. Ты сказал, что ищешь дезертира. А я сказала, что со мной все в порядке. Теперь между нами все ясно и понятно. – В ее голосе чувствовался яд, к какому я не привык. – И не о чем больше разговаривать.
Она встретила мой взгляд с незнакомой настороженностью в глазах. «Что ты скрываешь, Элиас?» – спрашивало выражение ее лица.
Элен умеет выпытывать секреты. Ее верность и терпение всегда подкупают, вызывая странное желание довериться. Она знала, например, что я тайком приносил первокурсникам простыни, чтобы их не пороли за мокрое белье на кроватях. Она знала, что я каждый месяц писал маме Риле и моему сводному брату Шэну. Она знала, что однажды я вывалил ведро коровьего навоза в кровать Маркуса. Над этим она смеялась не один день. Но сейчас накопилось столько всего, чего она не знала: моя ненависть к Империи, мое отчаянное желание освободиться…
Мы больше не дети, смеющиеся над общими секретами. И никогда не станем ими снова. В конце концов, я не ответил на ее вопрос. Она не ответила на мой. Мы сидели молча, глядя на город, на реку, на пустыню, простирающуюся вдаль, и наши тайны легли тяжким грузом между нами.
13: Лайя
Несмотря на приказ работорговца склонить голову, я разглядывала Академию с болезненным любопытством. Ночная мгла смешалась с серыми камнями стен, отчего я не могла понять, где тени, а где здания Блэклифа. Пустынные песчаные тренировочные поля казались еще более призрачными в свете ламп, мерцавших голубыми огнями. Вдали меж колонн и арок головокружительно высокого амфитеатра брезжил лунный свет.
Курсантов Блэклифа сейчас не было, лишь скрип моих сандалий нарушал зловещую тишину этого места. Каждая живая изгородь была безупречной формы, словно по ней прошлись рубанком, каждая дорожка была аккуратно, без единой трещинки вымощена. Здесь не было цветов или лоз дикого винограда, карабкающегося вверх по стенам, не было и скамеек, на которых курсанты могли бы отдохнуть.
– Иди вперед, – рявкнул работорговец, – глаза вниз.
Мы направились к дому, примостившемуся на краю южной скалы, точно черная жаба. Его выстроили из того же мрачного тяжелого гранита, как и все остальные здания Академии. Дом Коменданта. Песчаные дюны, словно безжизненное и беспощадное море, простирались под утесами. Далеко за дюнами виднелись синие зубцы Серранского Хребта, пронзавшие горизонт.
Миниатюрная девочка-рабыня открыла дверь. Первое, что я заметила – повязку на ее глазу. «Она будет уродовать тебя первые несколько недель» – вспомнились слова работорговца. Лишит ли Комендант глаза и меня? Не важно. Я коснулась браслета. Это для Дарина. Все для Дарина.
Внутри дом оказался мрачным, как подземелье. Несколько свечей тускло освещали темные каменные стены. Я огляделась вокруг, успев заметить простое, почти монашеское убранство столовой и гостиной прежде, чем работорговец схватил меня за волосы и дернул так сильно, что чуть не сломал мне шею. В ту же секунду в его руке появился нож, острие погладило мое веко. Девочка-рабыня поморщилась.
– Еще раз поднимешь взгляд, – пригрозил работорговец, его горячее дыхание пахнуло смрадом мне в лицо. – И я вырежу тебе глаза. Поняла?
У меня выступили слезы. Я быстро кивнула, и он отпустил меня.
– Прекрати всхлипывать, – приказал он, когда девочка-рабыня повела нас наверх. – Комендант скорее разрубит тебя мечом, чем будет терпеть слезы. А я потратил сто восемьдесят серебряных не для того, чтобы бросить твой труп стервятникам.
Рабыня подвела нас к двери в конце холла, пригладив свое и без того безупречно отглаженное черное платье, затем тихо постучала в дверь. Голос приказал нам войти. Когда работорговец толкнул дверь, я успела заметить окно, полностью занавешенное тяжелой портьерой, письменный стол и стену, увешанную портретами. Затем я вспомнила нож работорговца и опустила глаза в пол.
