— Знаю! — возразил милиционер: — Колясочное колесо с повреждением — вот, глядите…
— А куда ты раньше глядел? — и они скрылись.
Так закончился первый подвиг.
Второй — тоже был связан с магазином. И ничего загадочного или мистического в этом совпадении нет, просто магазин — единственное у нас злачное место, способное привлечь внимание татя и злоумышленника. На сей раз события развивались несколько странным образом, нарушающим всякие представления о криминальной логике.
К концу обеденного перерыва у магазина, как водится, собрался народ, а продавщица все не приходила. Кто-то сказал, что она и с утра была нетверда в расчетах и взвешивании, а в обед — совсем размягчилась. Тут один из мужичков возмутился: мол, ей — можно, а мне — нельзя? Поковыряв гвоздиком, отомкнул висячий замок и вошел внутрь. Законопослушные граждане его примеру благоразумно не последовали.
А он, взяв с полки бутылку уважаемого напитка и буханку черного хлеба, положил на прилавок нужную сумму — без сдачи и вызвал по телефону участкового. Когда милиционер приехал, магазин был уже заперт с помощью все того же гвоздя, а правонарушитель стоял посреди лужи, раскинувшейся пред магазином: допивал напиток из горлышка и закусывал хлебом.
Пока милиционер требовал сдаваться без сопротивления, народ смотрел на происходящее серьезно и даже с некоторой тревогой, но когда злоумышленник, завершив трапезу, поднял вверх руки и объявил: "Сдаюсь, берите меня", — раздались первые смешки.
Дело в том, что он стоял посреди лужи в резиновых сапогах, а участковый был в полуботинках. Ну, конечно, вымазался милиционер и промок, но усердия его опять не оценили: судья сказал, что это, конечно же, хулиганство, но для нарушителя дело ограничится штрафом, а в отношении продавщицы придется вынести частное определение: тут и пьянство в рабочее время и на рабочем месте, и замок, который однажды уже открывал гвоздем грабитель, похитивший ящик вермута в день первого милицейского подвига, и неисправность охранной сигнализации…
Да и участковый додумался: выехал на задержание в полуботинках, а потом боялся в лужу войти.
Над историей этой областное начальство и так посмеялось вволю, а теперь — по новой его веселить — судилище устраивать?.. Словом, дело замяли.
Был еще третий подвиг: обнаружение пятнадцатилитровой бутыли с брагой. Тут, казалось бы, все шло благополучно: самогонщица не отпиралась и полностью признавала свою вину, но, пока оформлялся протокол, понятые всю брагу выпили.
— Где вещественное доказательство? — испуганно спросил участковый.
— Ты же сам сказал: понюхайте и попробуйте — мы понюхали и попробовали…
На этом эпоха подвигов завершилась.
Однажды, находясь в областном центре на совещании, он купил у знакомого автоинспектора белый шарообразный шлем с цветастым гербом Отечества, в каких некогда ездили мотоциклисты почетных эскортов. Так началась эпоха белого шлема. Милиционер, казалось, не расставался с ним никогда. Поедет, скажем, за ягодами или грибами, бросит мотоцикл где-нибудь на обочине, а шлем в люльке не оставляет: так и ходит по лесу, — некоторые даже принимали его за инопланетянина с НЛО и писали о своих встречах в газету. То-то уфологов понаехало!..
Впрочем, эпоха белого шлема оказалась недолгой: милиционеру нашлась замена, и он был уволен. На юбилеи и свадьбы приглашать его сразу же перестали, но на похоронах он по-прежнему оставался желанным гостем, поскольку и самого чахлого, самого незаметного покойника умел изобразить великим подвижником и героем. На похоронах мы с бывшим милиционером иногда и встречались.
Практика научила меня оставлять поминки после двух-трех рюмок, пока не все еще позабыли смысл своего собрания. И вот, ухожу я с очередной тризны, а милиционер догоняет:
— Разонравилось мне все, что я говорю.
— Чего так? — спрашиваю.
— А того, что говорю я про человека только хорошее, а думаю про него в это время только плохое. И все остальные — тоже так…
Скажу я, к примеру: "За время работы в столовой награждалась почетными грамотами", — а сам думаю: "Ну и наворовала мяса за это время — то-то в котлетах, кроме хлеба, ничего не было", — и вижу, что все так думают…
Вам хорошо: "Со святыми упокой", — чтобы, я так понимаю, ее душа успокоилась с душами разных святых людей, — а до котлет или грамот нет никакого дела…
— Как же, — спрашиваю, — будем мы ее осуждать, когда у каждого из нас — свои "котлеты"?
— То-то и оно…
Я вот сейчас говорил, а сам представил, что хоронят меня, и кто-то перечисляет мои звания и награды — у меня есть аж три медали, юбилейные, правда, но все равно: медали… И, стало быть, перечисляет, перечисляет медали, а народ думает: "Сколько ж он нашей водки выпил"… Ужас!..
— Да не огорчайтесь, — успокаиваю его: — Некому будет перечислять ваши регалии.
— Почему?
— Ну, вы ведь — умрете, а другого такого — нет…
— Батюшка! — У него даже слезы выступили. — А ведь вправду так… Это ведь… замечательно… Спасибо вам… Но вы уж меня того: "Со святыми упокой", — а?..
— Разумеется. Если жив буду, конечно.
— Ну а если не жив… в том смысле, что раньше меня… я тогда тоже вас: и не перечислением, а "Со святыми"… Вы мне только какой-нибудь циркуляр оставьте… Ну, инструкцию: что читать…
И я подарил ему Псалтырь.
Райские хутора
Раньше там была обычная жизнь — а потом она рухнула, и даже название места забылось: хутора да хутора. На самом деле не хутора, а целый куст деревень — среди полей и лугов, с бегущей понизу речкой. Существовала там бригада, занимавшаяся откормом телят, ползали трактора, детишки ходили в школу. Потом коллективного хозяйства не стало, телята сгинули, школа закрылась, и народ стал разбегаться. А когда по весне ручей разметал бревенчатый мост, хутора и вовсе оказались на положении острова: зимой дорогу к ним изредка пробивали бульдозером, летом — никакая техника пройти не могла.
В первый раз я попал туда осенью — позвали на требы. Исповедовал, причащал, отслужил панихидку. Заброшенность угодий и малочисленность населения, рассеянного по весьма обширным пространствам, наводили тоску. При этом хутора таили в себе столь добрую привлекательность, что вскоре я снова посетил их. А потом — еще и еще. С течением времени они все более становились похожими на самоцвет, пусть и не драгоценный, но редкостный — точно. Однако, вернемся к первому путешествию.
Автобус затормозил прямо в лесу, хотя остановки здесь не было.
— Вас встречают, — сказал шофер, — кавалерист и сторожевая собака.
Там, где среди деревьев едва угадывалась лесная дорога, меня ждал старик на безжизненной лошади. Рядом крутилась рыжая собачонка. Этой компанией мы и отправились в путь: пройти надо было километра четыре.
Дед рассказал, что сильно болеет ногами: по деревне еще передвигается самостоятельно, а дальние походы — только верхом. Мы поговорили о здоровье, об урожае клюквы и белых грибов, и вдруг собачка, семенившая пред нами, с визгливым лаем бросилась догонять какого-то зверя. Путь наш проходил через редколесье, и мы увидели, как зверек взлетел на вершину гнилой березы. «Куница, — определил старик. — Пойдет сейчас по верху, и собака отстанет». Но даже самые правильные предсказания иногда не сбываются: трухлявое дерево подломилось и, увлекая за собой зверька, грохнулось оземь. Я сходил к месту диковинной катастрофы и принес добычу. Куница была жива, но совсем без чувств по причине контузии. Оставлять ее в таком беспомощном виде на произвол судьбы не хотелось, и дальше она поехала в притороченном к седлу пластиковом мешке. Придя в сознание, выбралась из мешка и убежала.
Интересно, что при каждом визите на хутора случались забавные встречи с лесными животными. То зайцы чуть с ног не сбили, то горностай разыгрался прямо на тропе, а однажды довелось переговорить с барсуком. Шел как-то по весенней хляби — ветер в лицо, дождь сеет, — а впереди — барсук: сидит спиною ко мне и что-то в луже полощет. Может, лягушку поймал, а может, лягушачью икру таскает. Из-за дождя и ветра он не расслышал меня. Стал я над ним и спокойным голосом говорю: «Барсук!». Он подпрыгнул на всех четырех лапах, развернулся в воздухе и шлепнулся у моих ног. Шерсть дыбом, зубами стрекочет…. Не поднимая головы, посмотрел за один сапог — никого, за другой — тоже никого. Успокоился — и опять в лужу. Я подождал немного и еще: «Барсук!». И снова он взлетел, как на пружинах. Развернулся, шлепнулся, страшно пострекотал зубами, повыглядывал за сапоги и, не обнаружив опасности, вернулся к важному своему занятию. Мне надобно идти дальше, а он — крупный зверь — дорогу перегораживает. Я уж тогда погромче: «Ну ты что, барсук!». Не сходя с места, он глянул на меня через плечо и бросился вглубь леса.
Старуха, с которой дед и прожил свою долгую жизнь, была дочерью диакона и сохраняла наследственный интерес к богословию. Обилие диких зверей радовало ее. «У нас — как в раю, — утверждала она, — где все живут мирно и друг друга не обижают».
