На обратном пути они не оставляли своих поисков и разведок. Их так и тянуло к той самой горе, про которую сказывали, что она золотоносна: «На возвратном пути из Хивы караваном проезжали мы мимо той горы и предприняли попытку заехать к той горе, но посылаемые от хивинского двора с нами послы и проводники дали нам знать, что если мы не хотим быть злосчастными и жизнь подвергать копеечной опасности, то бы оное любопытство оставили. Сами хивинцы не имеют золота и серебра, добывать и плавить им их запрещено под клятвой. Получают они золото из Персии и Бухары, в деньги оное хоть и переплавляют, но на имя Бухарского хана». Свои записки Рукавкин завершал описанием трех маршрутов к Хиве от Оренбурга, с указанием колодцев и мест, удобных для стоянок, и заключал: «Хивинцы, бухарцы и текинцы желают торговать с Оренбургом и Троицкой крепостью. Но, проезжая степь через Киргиз-Кайсацкую орду, они часто теряют свои караваны, а бывает, что и купцов побивают. И за тем, немногие отваживаются. А если бы оной опасности не было, то тогда несравнимо больше бы, конечно, приходило бы караванов, товары бы дешевели, и из России уходило бы их больше, а через то казна получала бы большие выгоды». Но чтобы твердой ногой стать в тех степях и избавиться от описанных купцом опасностей, сил у тогдашней Российской империи не было.
Быть может, это удивительно, но Данила Рукавкин вошел в историю России вовсе не благодаря своему рискованному путешествию, которое он так подробно описал, – его упоминают разве что в специальной литературе. Настоящую известность самарскому купцу принесло его избрание в 1767 году депутатом от Самары в Комиссию по сочинению проекта нового Уложения, собранную по повелению императрицы Екатерины Великой. На заседании этой Комиссии ^октября 1767 года он выступил с речью о том, что разрешение крестьянам торговать хлебом путем перекупки «приведет к их лености и отвращению от земледелия». Основываясь на законах Петра Великого, предоставившего право торговли хлебом исключительно купцам, Рукавкин требовал запретить крестьянам торговлю хлебом, а также настаивал на запрещении торговли и имения заводов разночинцам и дворянам. Речь, направленная против конкурентов русского купечества, была не последней для него на заседаниях Комиссии: 18 июня 1768 года он требовал принятия строгих мер против набегов и разбоев, производимых калмыками вокруг Самары. Если судить по протоколам заседаний Комиссии, мнение Данилы Рукавкина поддерживало большинство депутатов от купечества.
Девять лет одного века
Судьбы некоторых людей складываются порою столь удивительным образом, что многие литературные истории кажутся, в сравнении с их причудливыми извивами, скучноватыми. Многое, в особенности то, что было изложено служилыми людьми в виде рапортов и донесений, оседало в секретных архивах и становилось известно десятилетия, а то и века спустя. Так вышло и с рапортом унтер-офицера Филиппа Ефремова, совершившего невольное путешествие по Средней Азии, Индии, Ирландии, Англии, двум океанам и нескольким морям, и длилось это путешествие почти девять лет!
В июне 1774 года унтер-офицер Ефремов служил в первом батальоне Нижегородского полка, который входил в состав гарнизона крепости Оренбург, осажденной тогда мятежниками Пугачева. Имея под командой десять солдат и десять казаков, при одном орудии, Ефремов выступил из крепости, имея приказ сменить такую же команду в укреплении Илецкая Защита, – это были известные соляные промыслы, по тем временам объект «государственной важности». На рассвете следующего дня они были атакованы несколькими сотнями мятежников. Ефремов был опытным воякой, потому он, умело командуя своими людьми, успешно оборонял позицию до полудня, пока не кончились заряды для ружей и пушки. Когда стрелять стало нечем, унтер и его подчиненные, зная, что с пленными пугачевцы выделывают самые ужасные вещи, схватились с атакующими врукопашную. В схватке Ефремову отсекли саблей большой палец на левой руке, крепко сжимавшей ствол ружья, которое он подставил под удар. Ружье выпало из рук, Филиппа ударили копьем, рубанули саблей, и он без чувств повалился на землю. Очнулся унтер-офицер уже в стане бунтовщиков, среди оставшихся в живых своих солдат. На первой же ночевке, когда не знавшие дисциплины мятежники напились допьяна и повалились спать, Филипп и еще трое солдат сбежали из лагеря в степь. День они просидели в высокой траве возле степной речки, а потом решили идти к Оренбургу, до которого было около пятнадцати верст. Но они не прошли и трети пути, когда наткнулись на шнырявших по степи киргизкайсаков. Их снова захватили в плен, связали и увели в степь.
В стане киргиз-кайсков они жили, пока их новые хозяева собирали по степи полон. От степняков убежать было невозможно – захваченных людей, представлявших род выгодного товара, охраняли зорко. Месяца через два, собрав значительное число пленников, киргиз-кайсаки снялись с места и погнали живой товар на продажу.
Филиппа продали в Бухаре, и он, сменив в короткое время несколько хозяев-перекупщиков, оказался в доме важного бухарского вельможи – алтыка Донияр-бека. Для начала бывшего унтера поставили стражником к дверям гарема нового хозяина. Быстро освоившись со своим положением, Филипп стал усердно учить язык, к чему оказался весьма способен, и, преуспев в этом, получил под свою команду десять таких же стражников, как и он сам. Это была первая ступенька в его «бухарской карьере».
Вскоре после этого Донияр-бек призвал к себе Ефремова, который разумел русскую грамоту, и поручил прочитать ему бумагу, привезенную из России посланником Бухары, муллой Ирназаром. Это было посольское письмо, прочитав которое Филипп прослезился от обуявших его чувств – он видел русские слова и титулы императрицы. Его спросили: почему он плачет? Что там написано? Почему печать стоит там, где поставлена, и прочее. Филипп, как мог, объяснял. Между делом он неосторожно коснулся вопросов веры, и Донияр-бек стал сначала уговаривать его принять магометанство, а потом велел пытать, поскольку Филипп наотрез отказался. В него вливали густой соляной раствор – человек, опоенный таким рассолом, умирал медленно, в течение суток, пока соль разъедала внутренности. Но если пытуемого не хотели убивать, его легко можно было спасти, давая пить теплое, топленое овечье сало, которое вбирало в себя соль и «живот верхом и низом чистило». Пройдя все эти малоприятные процедуры, Филипп снова предстал перед Донияр-беком. Хозяин несколько поостыл, решив, что, пожалуй, толку не добьешься, а слуга Ефремов исправный. Только потребовал Донияр-бек, чтобы Филипп непременно присягнул ему на верность. Нахлебавшийся вдоволь соли и топленого сала, Ефремов почел за благо присягнуть, впрочем, как он пишет, «клянясь устами, но не душой».
После этого его зачислили в войско. Во время нескольких стычек с врагами бухарцев бывший унтер-офицер показал свою опытность в военном деле, и по приказу алтыка его произвели в кезилбаши, дав под команду пятьдесят человек таких же, как он, полонян разных народностей, пожелавших служить в войске бухарского хана. Бухарцев не смущало присутствие бывших рабов в войске, лишь бы те дрались хорошо! Со своим отрядом Ефремов совершил несколько походов в составе бухарского войска и показал себя храбрецом. За такую службу алтык наградил его званием кубаши, пожаловал землю, приносившую триста червонцев в год, и доверил командовать сотней воинов, двадцать из которых были русскими.
Возвращаясь из походов, Филипп жил при доме алтыка. Там он сошелся с доверенной рабыней, ключницей. Родом персиянка, его избранница была молода и хороша собой. В их судьбах было много общего, сближавшего их: так же, как и Филипп, она была захвачена в полон, только не киргизами, как он, а туркменами, совершавшими регулярные набеги на Персию. В Бухаре, как и Ефремов, начав с низин рабского бытия, с положения наложницы и прислужницы в гареме, она вдруг сделала неожиданную карьеру, возвысившись до «ношения ключей». Семейные союзы из пленных, служивших на доверенных должностях, весьма поощрялись бухарцами, считавшими, что семья привяжет человека к Бухаре лучше всяких пут. Многие из доверенных рабов обзаводились семействами, строили дома, рожали детей, и через поколение никто уже и не считал их чужими. Но браку кубаши и ключницы мешала разность вер. Хотя персиянка, любя Филиппа, была готова перейти в христианство, да где ж было им взять священника! Да и сам Филипп относился к их сожительству гораздо прохладнее ключницы, считая «это дело временным». Так они и прожили, не венчанные никакими обрядами, два года.
В это время кубаши Ефремов отправился на очередную войну с Хивой, отличился в сражении и был пожалован от командующего войском хивинцев Бодал-бека конем-аргамаком и кафтаном; кроме того, ему выпала честь ехать с вестью о победе в Бухару, где за радостную весть он был, по восточному обычаю, награжден особо: ему дали еще земли и пятьсот червонцев!
