Полученные им первоначально сведения носили отрывочный и неполный характер. Тем не менее Шервуд решил сыграть ва-банк и, в обход своего прямого начальника графа де Витта, направил письмо на высочайшее имя через лейб-медика императора, тоже англичанина по происхождению, Виллие, в котором сообщал, что «имеет открыть важную тайну, относящуюся до особы Государя».
Письмо дошло до Александра I, и по его приказу Шервуд 12 июля был доставлен к Аракчееву с фельдъегерем в его имение Грузино. На другой день Аракчеев отправил его в Петербург, сообщив императору, что «…имеет донести Вашему Величеству касающиеся до армии… состоящее будто в каком-то заговоре, которое он не намерен никому более открывать, как Вашему Величеству». 17 июля 1825 года Шервуд был представлен через генерал-майора П. А. Клейнмихеля Александру I в Каменноостровском дворце. Получив монаршее благословение на продолжение розыска, Шервуд 30 июля представил Александру I подробную записку о своих дальнейших шагах, которая высочайше была одобрена. Доносчику была вручена тысяча рублей на расходы и разрешено увольнение в отпуск на год.
Вернувшись на юг, Шервуд встретился с основным своим источником информации по Южному обществу — прапорщиком Нежинского конно-егерского полка Ф. Ф. Вадковским (1800–1844), который в 1824 году «по высочайшему приказу за неприличное поведение» (шутки по поводу императора и сочиненную им сатирическую песню) был переведен из лейб-гвардии Кавалергардского полка в этот провинциальный конно-егерский полк и являлся активным членом Южного общества. Быстро завоевав его полное доверие, Шервуд был принят им в тайное общество. Вадковский, отличавшийся кипучей энергией и неуемной инициативой, был приятно поражен тем, как споро и блестяще Шервуд выполнил его поручение привлекать к делу тайного общества военных поселенцев. Представленный ему Шервудом отчет содержал данные на якобы принятых им в общество новых членов: двух генералов и 47 штаб- и обер-офицеров. Что, естественно, не соответствовало действительности и было стопроцентной дезинформацией.
После этого (3 декабря) Вадковский вручил Шервуду рекомендательное письмо к Пестелю, в котором давал ему самую лестную характеристику и просил ознакомить его с текстом написанной Пестелем Русской Правды. До этого Шервуд уже успел переслать Аракчееву свое донесение о тайном обществе и о его членах: Пестеле и генерал-интенданте 2-й армии А. П. Юшневском (1786–1844) — последнее сообщение Шервуда, с которым ознакомился Александр I.
После событий 14 декабря на Шервуда обрушился целый град царских милостей: он был произведен в прапорщики, а потом в поручики и переведен в лейб-гвардии Драгунский полк; ему было высочайше повелено впредь именоваться «Шервуд Верный»; был утвержден дворянский герб Шервуда — и все это за один 1826 год. Но поредевшая после казней и ссылок в Сибирь декабристов столичная гвардейская среда не приняла доносчика в свои ряды, он не пользовался расположением своих сослуживцев, среди которых получил прозвище «Шервуда Скверного» и «Фидельки». В 1827 году Бенкендорф использовал его для выполнения отдельных поручений, связанных с изучением родственников и знакомых некоторых репрессированных декабристов, но тот представил на этих вполне благонамеренных людей такие несусветные обвинения, что даже А. X. Бенкендорф не выдержал этой «липы», начертав на полученной от него записке эмоциональную и почти афористичную резолюцию: «Точная чума этот Шервуд», и таким эпистолярным средством лишил проходимца покровительства Третьего отделения, чем вызвал у него ответную злобную реакцию[28].
Руководителю заговора против Павла I графу Палену досужая молва приписывает следующие слова, якобы сказанные им П. И. Пестелю: «Если вы хотите сделать что-нибудь путем тайного общества, то это глупости, потому что, если вас двенадцать, двенадцатый непременно окажется предателем». Как показала история тайных обществ декабристов, старый интриган и конспиратор был недалек от истины.
Мы подробно рассказали о шести наиболее значимых доносчиках по делу декабристов, всего же их как минимум было 19 человек на 131 осужденного по этому делу, то есть каждый седьмой, а не двенадцатый, как утверждают некоторые историки, был доносчиком. Остальные, правда, были людьми значительно более мелкого калибра: это были заштатные проходимцы, пытавшиеся ловить свою золотую рыбку в воде, взбаламученной событиями 14 декабря, или зарвавшиеся авантюристы с уголовными наклонностями.
Не лишен практического интереса для историков не подтвердившийся при тщательной проверке донос отставного майора Жандармского полка И. В. Унишевского на дежурного штаб-офицера 4-го пехотного корпуса подполковника Л. В. Дубельта о его принадлежности «к тайным сходбищам в Киеве еще в 1816 году». Отставник Унишевский, «будучи призван по высочайшему повелению в Комиссию, отозвался, что он, кроме уже показанного им, ничего более присовокупить не может… Комиссия оставила сие без внимания». Так была официально подтверждена «неприкосновенность» будущего управляющего Третьим отделением, генерала от кавалерии Л. В. Дубельта (1793–1862) к делу о тайных обществах.
На особом месте среди всех этих доносчиков, по нашему мнению, находятся два декабриста, дрогнувшие перед самым выступлением на Сенатской площади и поставившие в известность власти о его скором начале. Речь идет о титулярном советнике, чиновнике канцелярии петербургского военного генерал-губернатора графа Милорадовича Г. А. Перетце (1789–1890), члене Союза благоденствия, организаторе вместе с Ф. Н. Глинкой (1786–1880) самостоятельной ячейки тайного общества. Г. А. Перетц в канун восстания (12 или 13 декабря) просил действительного тайного советника Гурьева предупредить графа М. А. Милорадовича о возможности возмущения в день присяги Николаю I. Судя по тому, что после поражения восстания Перетц в беседе с декабристом Д. А. Искрицким высказывал довольно трезвые суждения о том, что «бунтовщики весьма глупо сделали, начав дело, не быв уверены в войске и без артиллерии… что вместо дворца пошли на площадь; что, не видев… артиллерии, простояли неподвижно, как бы дожидавшись, чтобы ее привезли на их погибель», возможным мотивом его предательского поступка могло быть неверие в успех восстания. Как бы то ни было, за свое участие в тайном обществе он отделался лишь легким испугом: просидев в Петропавловской крепости полгода, он «по высочайшему повелению» в июне 1826 года был отослан на жительство в Пермь, где предписано было «…иметь за ним бдительный надзор и ежемесячно доносить о поведении». Впоследствии ему было разрешено жить везде, за исключением столичных губерний.
Другой член Северного общества, подпоручик лейб-гвардии Егерского полка Я. И. Ростовцев (1803–1860) в письме Николаю I от 12 декабря 1825 года донес о готовящемся восстании: «Противу Вас должно таиться возмущение, которое вспыхнет при новой присяге…» и просил царя «не делать ему никакого награждения, чтобы остался благороден и бескорыстен в глазах Его Величества и в собственных глазах». 14 декабря он, находясь в рядах войск, верных Николаю I и подавлявших восстание, был ранен. Мы не можем судить о том, действительно ли он считал себя после этого акта прямого предательства и перехода на сторону самодержавия «благородным и бескорыстным» человеком, но император перед ним в долгу не остался. Уже 18 декабря Ростовцеву был присвоен чин поручика и открыт, таким образом, путь к блестящей карьере генерал-адъютанта, генерала от инфантерии, члена Государственного совета и председателя Главного комитета по крестьянскому вопросу. Внеся свой большой вклад в дело освобождения крестьян 19 февраля 1861 года, он, по мнению известного писателя и славянофила И. С. Аксакова, загладил свою прежнюю вину и был «прощен декабристами».
И, наконец, опишем еще пару ярких персонажей из паноптикума доносчиков и предателей — тип патологический или маниакальный, для которого доносительство приобретает болезненный оттенок и становится не только своеобразным образом жизни, но и постоянной средой обитания. Им оказался чиновник рижской таможни, уроженец Пруссии Иван Михайлович Нимзе, который, находясь по делам службы в январе 1826 года в столице, «…объявил министру финансов, что желает сделать важное донесение по делам Комиссии. Будучи призван к председателю Комиссии, он объяснил, что имеет сведения о существовании в Вильне тайного общества и что на месте надеется открыть оное. По докладу о сем Государю Императору, Его Величество высочайше поручить изволил господину начальнику Главного штаба распорядиться о том… 22 апреля позволено Нимзе возвратиться к месту службы».
Донос на поверку оказался блефом, как и другие, сделанные им до этого в Риге «важные донесения». В 1827 году в Третьем отделении на доносчика И. М. Нимзе было заведено специальное дело, а в 1828 году он был выслан из Гатчины в Бельск. В декабре 1828 года за нежелание прекратить «кропание» лживых доносов, как позднее и Шервуд Верный, он был заключен в Шлиссельбургскую крепость, откуда через шесть лет, в 1834 году, отправлен на жительство в Варшаву под надзор полиции. Однако и после этого Нимзе «продержался» только год и уже в 1835 году возобновил любимое дело — строчить доносы, чем и занимался до 1839 года, когда в его деле появилась следующая сентенция: «Он разными средствами несколько раз наживал и проматывал большие суммы и ныне находится в плохих обстоятельствах; он весьма невоздержан, предан пьянству и разврату».
