жизни нет без разрастанья,
углубленного в себя.
Света луч из запустенья
к нам пробьется в нужный срок,
но не знаем направленья,
что Закон нам всем предрек.
И с тех пор, Господь, как явлен
мрак неведенья того,
стал убог и продырявлен
плат величья Твоего.
Иль процесс Твой нескончаем
до престола Твоего?
Мы надежд уже не чаем —
нет защиты от него.
Сам ли Ты здесь подсудимый
иль создание Твое?
Ты молчишь так нелюдимо,
словно впавши в забытье.
Или мы спросить не смеем?
Иль ответа не поймем?
Мы живем здесь, как умеем,
Твоего суда мы ждем [161] .
16. Шолем – Беньямину
Иерусалим, 17.07.1934
Вернувшись из Тель-Авива, обнаружил твое письмо, которое по части Кафки перекликается с моим. Ты наверняка уже понял, что предложение твое, даже не достигнув моих ушей, уже было мною подхвачено, так что линию, намеченную в первых моих замечаниях, я сегодня могу только усилить. Мир Кафки есть мир откровения, правда с такой перспективой, которая сводит это откровение к его ничто. С твоим отрицанием этого аспекта – если только я вправе видеть в нем отрицание, а не всего лишь недоразумение, вызванное твоей полемикой с Шёпсом и бродианцами, – я никак не могу солидаризироваться. Неисполнимость того, что дается в откровении, – это тот пункт, в котором самым точнейшим образом входят друг в друга правильно понятая теология (как мыслю себе ее я, погруженный в свою каббалу, и как ты ее найдешь в том самом открытом письме Шёпсу, где она более или менее ответственно выражена) и то, что дает ключ к миру Кафки. И главная проблема, дорогой Вальтер, не в отсутствии откровения в доисторическом, преанимистском мире, а в его неисполнимости. Вот по этому пункту нам и предстоит объясниться. Не столько ученики, лишившиеся учения, – хотя мир, в котором такое происходит, тоже не слишком-то напоминает мир Бахофена! – сколько ученики, которые не могут учение расшифровать, – вот кто такие все те студенты, о которых ты говоришь в конце. И то, что мир, в котором вещи столь жутковато конкретны, а каждый шаг столь неисполним, являет собой зрелище неприглядное, запущенное, а вовсе не идиллическое (что ты, совершенно непонятным для меня образом, полагаешь аргументом против «теологического» толкования, раз уж ты так удивленно вопрошаешь, с каких это пор суд «высшего порядка» подавал себя как вот этот, заседающий на чердаке), – для меня-то как раз вытекает с неизбежностью. С другой стороны, ты, конечно, в очень большой степени прав в твоем анализе образов, которые способны утвердиться только на такой манер; я совершенно не готов это толкование оспаривать, там действительно есть некий «гетерический» пласт, и ты невероятно ловко извлек его на поверхность. Кое-что я не понял, а уж то, что ты цитируешь из Крафта, и подавно. Я, однако, надеюсь, если уж ты оставляешь мне рукопись, к отдельным моментам эссе обратиться еще раз, особенно в том, что касается специально «еврейского» – того, что ты вместе с Хаасом ищешь по углам, тогда как оно со всей очевидностью вздымается в главном, ввиду чего твое молчание об этом представляется загадочным: в терминологии Закона, которую ты с таким упрямством норовишь рассматривать только с ее самой мирской стороны. И никакой Хаас для этого не нужен! Моральный мир галахи со всеми его пропастями и со всей его диалектикой лежали у тебя прямо перед глазами. На этом пока заканчиваю, чтобы отправить письмо сегодня.
17. Беньямин – Шолему
Сковбостранд пер Свендборг, 20.07.1934
Вчера наконец-то пришло от тебя долгожданное подтверждение моего «Кафки». Оно для меня необычайно ценно – прежде всего благодаря приложенному стихотворению. Уже много лет я не воспринимал ограничения, наложенные на нас сейчас необходимостью письменного общения, с таким недовольством, как в этот раз. Я уверен, что ты это недовольство понимаешь и не ждешь от меня, чтобы я – при невозможности экспериментального и многократного формулирования мысли, доступного лишь в разговоре, – сказал тебе об этом стихотворении что-то окончательное и серьезное. Относительно просто обстоит только дело с «теологической интерпретацией». Я не только ввиду этого стихотворения признаю теологическую возможность как таковую практически неизбежной, но и утверждаю, что и моя работа имеет свою – правда, затененную – теологическую сторону. А ополчился я против невыносимого теологически-профессионального позерства, которое, чего ты не станешь оспаривать, по всему фронту заполонило все прежние интерпретации Кафки и надменно благодетельствует нас самодовольством своих откровений.
Чтобы по крайней мере хоть немного отчетливей обозначить мое отношение к твоему стихотворению, которое по языковой мощи ничуть не уступает столь высокочтимому мной Angelus Novus [162] , назову тебе строфы, которые я принимаю безоговорочно. Это строфы с 7-й по 13-ю. До них некоторые тоже. Последняя же ставит проблему: как – в духе Кафки – помыслить себе проекцию Страшного суда в процессе мирового развития. Не превращает ли подобная проекция судью… в обвиняемого? Расследование – в наказание? Служит ли все это возвышению закона или, наоборот, закапыванию его в землю? На вопросы эти, я думаю, у Кафки не было ответов. Однако форма, в которой эти вопросы ему являются и которую я пытаюсь выявить своими исследованиями о роли сценического и жестикуляционного в его книгах, содержит в себе некое указание на такое состояние мира, в котором вопросам этим нет места, потому что ответы не столько именно отвечают на вопросы, сколько снимают их. Структуру подобных вот – снимающих ответы – вопросов Кафка искал и иногда, словно налету или во сне, улавливал. Во всяком случае, сказать, что он их находил, нельзя. Вот почему правильный взгляд на его творчество, как мне кажется, связан среди прочего и с осознанием того простого факта, что этот человек потерпел неудачу. «Этот путь немыслим в целом, / даже часть его не счесть». Но когда ты пишешь: «Лишь Ничто – Твое даренье / веку, что Тебя забыл», – то я в духе своей попытки истолкования могу лишь к этому присоединиться, добавив: я пытался показать, что Кафка силится нащупать спасение даже не в самом этом «Ничто», а, если так можно выразиться, в его изнанке, в подкладке его. Отсюда само собой следует, что любая форма преодоления Ничто, как понимают его теологические толкователи из окружения Брода, была бы для Кафки ужасом.
По-моему, я уже писал тебе, что работа эта обещает еще какое-то время оставаться для меня актуальной <…>. А рукопись, что находится у тебя в руках, и сейчас уже во многих важных местах устарела <…>.
Что же до происхождения истории, рассказываемой в «Кафке», то она останется тайной, которую я смог бы открыть тебе лишь при личной встрече, посулив при этом рассказать еще много других, столь же прекрасных.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
