class="cite">
мы этим [решением] влияем на развитие драматургии. А драматургия — это самый уязвимый участок культуры, и здесь мы должны больше всего реагировать, потому что это есть целый отряд нашего искусства, потому что театр в максимальной зависимости от драматургии.
<…>
«Бар Кохба» означает поворотный пункт в том круге драматических произведений, с которыми мне приходится иметь дело в еврейской драматургии[347].
Михоэлс неслучайно акцентирует внимание присутствовавших именно на драматургии. Он, по всей видимости, пробует обернуть разгоравшуюся в те месяцы полемику вокруг драматического искусства в пользу собственных взглядов. Внимательно следивший за ходом обсуждения Храпченко в призыве Михоэлса нашел подтверждение собственным взглядам, публично озвученным еще в марте 1940 года. На совещании с драматургами в Комитете по делам искусств он обрушился на желавших независимости авторов (сокращенный текст выступления опубликован в «Советском искусстве» за 24 марта 1940 года)[348]. Так называемая «теория невмешательства» была оценена как «вредная», а партийный контроль в сфере литературного творчества Храпченко назвал «серьезнейшей, глубочайшей помощью нашим писателям»[349]. Слова Михоэлса произвели искомый эффект — в окончательном списке рекомендованных Комитетом произведений остались все семь ранее утвержденных кандидатур по разделу драматургии. Изменения коснулись перечня произведений, выдвинутых по разделу критики: с трудом договорившись между собой, члены секции рекомендовали монографию И. Э. Грабаря «Репин», «Очерки по истории русской литературы и общественной мысли XVIII века» Г. А. Гуковского, работу А. С. Гурвича «В поисках героя» (основу книги составляет большая статья об Андрее Платонове), а также «Л. Толстой: Работа и стиль» Л. М. Мышковской и «Низами» М. Рафили. Наиболее выразительную характеристику Толстой дал вышедшей в 1938 году книге Гуковского:
Вторая книга — не совсем в чистом виде критика, но она затрагивает нужную актуальную тему нашего времени, тему революционной реабилитации XVIII века. Это книга Гуковского, литература большого ученого. В ней есть 2 раздела. Первый раздел — вокруг Радищева. Подняты новые фигуры, мало известные в литературе. Он реабилитирует наше прошлое, говоря о том, что Радищев не был одинок, что революционное движение началось в шестидесятых годах XVIII века. И второй раздел — у истоков русского сентиментализма.
Это книга познавательная, необходимая для каждого иллюстрирующего (sic!) историю русской литературы. Здесь есть некоторые недостатки. Это вещь не/популярная, это книга для изучающего историю. Но, изучая историю XVIII века, нельзя обойтись без этой книги.
Второй недостаток — это стиль ленинградских ученых: они пишут на языке условно научном. Когда я редактировал историю русской литературы и германской[350], можно было с ума сойти, на каком языке они пишут. Книга Гуковского весьма уважаемая и почтенная[351].
А. Гольденвейзер предложил в качестве возможного кандидата Игоря Глебова (Б. В. Асафьева), закончившего исследование о М. И. Глинке (над этой монографией Асафьев будет работать вплоть до 1947 года, когда книга и будет опубликована (М.: Музгиз, 1947); за нее в 1948‐м автор получит Сталинскую премию первой степени). Фадеев же отметил, что за сборник статей Гурвичу «еще рано давать премию»[352] (в защиту Гурвича как критика, пишущего об актуальном материале, выступил Ф. Эрмлер[353]), а книга Гуковского «скучна», ее характеризует «многообразие в смысле языка, любовь [автора] к иностранным словам, слишком много „измов“»[354]. На следующий день, 3 января 1941 года[355], Фадеев сообщил собравшимся, что прочел «выдающуюся работу» Игоря Глебова, в которой «автор строго объективно проследил весь процесс становления Глинки», показав, что «он не итальянский, а русский композитор, в результате чего явился „Иван Сусанин“»[356]. Более того, «исследование Асафьева тоже (наряду с монографией Грабаря. — Д. Ц.) имеет большое значение, как исследование глубоко патриотическое»[357]. В этом, равно как и в ряде других приведенных выше случаев, предложение Фадеева непременно премировать книгу Глебова лишь отчасти обусловлено достоинствами текста. Очевидно, опытный аппаратчик Фадеев знал, что возобновление оперы Глинки (с названием «Иван Сусанин» и новым текстом С. М. Городецкого) в Большом театре в феврале 1939 года[358] (музыкальным руководителем постановки был назначен С. А. Самосуд) инициировано на самом высоком уровне (на представлении присутствовали К. Е. Ворошилов, М. И. Калинин и М. М. Литвинов[359]); знал он и то, что неудовлетворенный режиссерской работой Б. А. Мордвинова Сталин лично внес правки в либретто, о чем вспоминал впоследствии трехкратный лауреат Сталинской премии оперный певец М. О. Рейзен:
По поводу решения эпилога с его знаменитым «Славься» — сидевший в ложе вместе с другими членами правительства Сталин спросил:
— Почему на сцене так темно? Нужно больше света, больше народу!
Эти слова были переданы Самосуду. Вскоре эпилог был переделан, что несомненно пошло на пользу спектаклю[360].
Новый вариант «Ивана Сусанина», показанный на сцене 2 апреля 1939 года, стал классическим[361], прочно закрепившись в репертуаре Большого театра[362] (14 апреля 1941 года состоялось сотое представление «Ивана Сусанина»[363]). Поэтому Фадеев, чувствительный к малейшим переменам в идеологическом климате, не мог, зная о твердом намерении музыкальной секции выдвинуть А. М. Пазовского и С. А. Самосуда на премию в области оперного искусства[364], проигнорировать еще не напечатанную работу Глебова, премирование которой, кроме всего прочего, свидетельствовало бы о внимании членов Комитета к пристрастиям вождя.
Итоговый список кандидатов на премию был прочитан В. Я. Виленкиным; попутно в него вносились поправки:
В. Я. ВИЛЕНКИН (читает):
Поэзия: Асеев — «Маяковский начинается»,
Тычина — «Чувство единой семьи» (sic!),
Янка Купала — «От сердца»,
Твардовский — «Страна Муравия»,
Самед Вургун — «Свободное вдохновение»,
Леонидзе — «Детство вождя»,
Бажан — «Бессмертье»,
Чиковани — Стихи,
Маркиш — «Великий перелом»,
Наири Зарьян — «Царицынская эпопея».
А. А. ФАДЕЕВ:
<…> я рекомендую снять Самед Вургуна, Чиковани и Бажана.
В. Я. ВИЛЕНКИН (читает):
Проза: Шолохов — «Тихий Дон»,
Сергеев-Ценский — «Севастопольская страда»,
Лео Киачели — «Гвади Бигва»,
Ванда Василевская — «Пламя на болотах»,
Катаев — «Белеет парус одинокий»,
Панферов — «Бруски»,
Яновский — «Всадники».
Драматургия: Погодин — «Человек с ружьем»,
Самед Вургун — «Вагиф»,
Корнейчук — «Платон Кречет»,
Крапива — «Кто смеется последний»,
Галкин — «Бар Кохба»,
Сельвинский — «Рыцарь Иоанн»,
Светлов — «Сказка».
Критика: Игорь Глебов — «Глинка»,
Грабарь — «Репин»,
Гуковский — «Очерки по истории русской литературы XVIII века» (sic!),
Гурвич — «В поисках героя»,
Мышковская — «Толстой. Работа и стиль»,
Рафили — «Низами».
<…>
А. А. ФАДЕЕВ:
<…> Может быть, поставить Кирпотина — его работы о Пушкине и Лермонтове. Это солидная, самостоятельная
