Люди идут опасливо — ноги на скользком тротуаре держат плохо. Куда-то спешит стайка девушек. Смеются, визжат, хватаясь друг за друга. Днем они цокали тоненькими каблучками-шпильками, как легконогие косули-элики, а теперь напоминают только родившихся телят, которые и шагу ступить не могут — копытца разъезжаются. Еще девушки. Тоже не могут удержаться, хватаются за прохожих, чтобы не упасть. Калап одной руку протянул — сделала вид, будто не заметила.
На пьяных смотреть противно. Впрочем, Калап тоже хорош. В голове-то шумит… Так же кидало бы его из стороны в сторону, не откажись он добить вторую бутылочку. Он бы и не возражал, да дружок Сюнер — студент пединститута, с которым они встретились, сказал, что завтра у него лабораторная работа. И так неплохо встречу отметили. А добрались бы до донышка второй бутылки, и ничем не отличался бы Калап от алкашей, которых сторонятся прохожие. Он и сам пить не любит, и пьяных не выносит. Это сегодня муха какая-то его укусила — хватил на радостях от встречи с другом. Была и другая причина… Да о ней лучше и не вспоминать. Главное — вовремя остановился. Ноги держат крепко. Полный порядок.
Калап вышел на мост. Под фонарем вдалеке виднеется женская фигура. Может, подойти познакомиться? А что?
Девушка одета в пышную ворсистую шубку из меха неизвестно какого зверя. Калап заглянул в лицо, тихо присвистнул. Девушка! Лет за тридцать, если не больше. Брови и ресницы накрашены. Еще и курит, наверное. Насмотрелся Калап на городских девиц! У одной — вот смех-то! — волосы синие. Чуть не у всех длинные накрашенные ногти. Вообще-то красиво… Попробовали бы они с такими ногтями коров доить!
— Ну, что? Скользко, да? Держи мою руку. Не упадешь.
— Спасибо, — смеется женщина. — Я мужа жду.
— А-а…
Калап идет дальше не оглядываясь. «Мужа ждет… Просто я ей не приглянулся. Лицо у меня не такое, как у городских, и одет…»
Он навалился на перила моста, глянул вниз. Там — серая стылая вода. Сонно, торкаясь о быки моста, шуршат льдины. В горах та же река, да не та — синяя под цвет неба или темно-зеленая, густая, как навар хвои, мчится стремительно, вдребезги разбиваясь о скалы. А здесь что? Плещется лениво, мутная, течет неторопко неизвестно куда. А может, грустит о высоких белках-ледниках, где родилась, о тайге, оставшейся позади?..
Мост длинный — конца не видать.
«Умеют люди в городе работать. Через такую широкую реку мост построили, все дороги камнем, асфальтом одели…» Разные люди в городе. Калап вспомнил, как в парикмахерскую зашел. Мужик такой, хоть воду на нем вози, — стрижет-бреет! Толстый, с медвежьими лапами. «Вас постричь?» — «Можно». — «Освежить?» — «Можно». — «Массаж?» — «А? Давай!» Мужик убежал за занавеску, притащил горячее полотенце, хлопнул звонко, как парусом, в воздухе, занес над лицом Калапа.
— Не надо! — заорал Калап.
Еще один одногодок Калапа. Ловкий, быстрый. Надо же — мороженым торгует! Разве работа для парня? Калап обошел его со всех сторон, остановился, головой покачал. Чернявый парень посмотрел неприязненно.
— Чего топчешься? Мороженого хочешь?
— Не стыдно тебе с тележкой на улице стоять?
— Чего-о?
Ушел Калап от греха подальше.
На скамейке под деревом старушки сидели. Возле них две собачонки — пушистые, жалкие, не больше зайцев, в пестрых, жилетках, а на лапках тапочки матерчатые. Ну и ну! Калап подсел, прислушался, о чем, интересно, разговаривают городские старушки. О своих собачонках! Как их чесать, чем кормить, когда у них аппетит пропадает… В деревне, случается, овцы от бескормицы мрут, у вдовы единственная корова-кормилица падет — это горе так горе. А тут о собачонках так толкуют, будто половину отары потеряли. Тьфу!
…Кончился мост. На противоположной стороне улицы деревянный павильон с большими освещенными, но мутными окнами. Оттуда несется разноголосый гомон. «Что там?» Пересек улицу, толкнул обитую дерматином дверь, вошел. Пивная! Народу в ней битком. Курят, галдят, руками машут. Потолок низкий, сырой, по углам покрыт изморозью. Красная ядреная толстуха с распаренным, как после бани, лицом разливает по кружкам пиво из бочки. Очередь длинная, до самых дверей. Последним стоит чубатый и с изрытым оспой лицом мужичонка. Явно навеселе.
Захотелось и Калапу холодного пивка хлебнуть. Встал в очередь. Мужичонка впереди него икнул, качнулся, уставился на Калапа. Шапку его оглядел, лицо, одежду, стоптанные, стертые стременами сапоги;
— Чего тебе? — нахмурился Калап.
Рябой снова икнул, пожал плечами.
В очереди все говорили между собой, будто до пива им и дела не было, словно они сюда совсем за другим пришли. Калап постоял. Толстуха, как заводная, наполняла кружки, а очередь не двигалась. Чубатый мужичонки продолжал пялить глаза на сапоги Калапа…
Вышел из пивной. Муторно стало. Сам себя успокаивать стал. И вовсе он не струсил. Подумаешь, какого-то пьяницу бояться! Калап за себя постоять сумеет. Кого попало не послали бы старшим погонщиком в такую даль! В правлении люди не без головы. Знали, кому доверить можно. Шутка ли — две тысячи баранов перегнать? Мало ли что в дороге может случиться. И звери всякие, и двуногие хищники, которые пострашнее дикого зверя бывают… Глядеть в оба, чтобы отара поле какое не потравила, озимь не вытоптала. Да мало ли что — всего не предусмотришь. А отвечает он один — гуртоправ. Если ты неповоротлив, как барсук, нерасторопный, если мышцы у тебя рыхлые, сиди лучше дома, золу вороши…
Чтобы он, Калап, какого-то забулдыгу городского испугался? По дороге в город не такое было. На перевале Дьарааты. Хуже места на всем пути не встретилось. Тайга, бурелом. День целый одолевали его. Слава богу, прошли. Под вечер спустились в долину, пересчитали отару — все на месте. А если признаться, десяток лишних валухов приблудился. Где они пристали, сам черт не разберет! Десять голов больше — десять меньше… Не в этом дело.
Ребята вмиг одного освежевали. Половину туши завернули в шкуру, мешок через седло и — наметом в ближнюю деревню. Зачем? Зря бы не поскакали…
Калап остался один. Сбил отару потеснее, а сам развел костер, сообразил шашлычок, чай вскипятил. Откуда ни возьмись вылетели четверо на конях. Верховодом у них здоровенный рыжебородый мужичище на битюге. Калап у костра лежал. Под головой седло.
— Эй, ты!.. — осадил рыжебородый коня. — Откуда баранов гонишь, морда? У нас полсотни овец пропало. Ваших рук дело? Чего молчишь?
Калап видит — бородач из-за спины карабин выправляет. Раздумывать некогда. Прыгнул через костер, схватил двустволку я над головами на обоих стволов — бах! бах! Сам за камень. Перезарядил и снова: бах! бах!
Все четверо с горы скатились, только подковы на копытах коней взблескивали. Калап дли острастки еще из одного ствола вдарил. Потом сел чай пить. Вот оно как!.. А тот, в пивнушке, — слякоть.
Вышел на центральную улицу. Здесь и огней больше, и тротуары песком посыпаны, и народу гуще, и на каждом шагу магазин. Что аймачное сельпо! В самом маленьком магазине три, а то и четыре сельпо поместятся. Тут тебе и «Одежда», и «Обувь». Для мужчин, для женщин — отдельно. «Гастроном», «Га-лан-те-рея»… Завтра Калап все их обойдет. Деньги есть — он пошарил для верности за пазухой. Тут они, миленькие, хрустят, ласкают пальцы.
Что он купит? Перво-наперво костюм. Подороже. В деревне хорошего костюма не найдешь. Потом — бинокль. Самая нужная вещь для чабана и охотника. Матери — цейлонский чай, черный шелк на подклад к шапке, пиалы, а на базаре — листовой табак. Отцу — широкий ремень, если продают. Отец на поясницу жалуется… И еще — кольцо. Для Кызылгачы. За ценой не постоит.
Купить-то купит. А вот как ей это кольцо отдать? Вдруг не возьмет? Скажет, не надо. Еще просмеет. И вся деревня узнает, что она ему отказала. Стыд-то какой! Останется тогда Калап в дураках.
Зачем только имя ему такое дали? Калап — Хищный, Жестокий, Свирепый… Он год целый рта перед Кызылгачы открыть не смеет. Ему даже жарко стало. Шапку снял. Ах, Кызылгачы. Запала она ему в душу. За отарой ходит — о ней думает. В деревню спустится — одна мысль, как бы ее увидеть. А встретит — рот словно сенной трухой набит. Покраснеет, побледнеет и — шмыг! А если на коне, так вскачь пустит, чуть всех кур да собак не передавит.
Вообще-то видит он ее очень редко. Калап постоянно с отарой, а Кызылгачы — в деревне. Ну, приедет он когда, где ее можно встретить? В клубе, конечно. А там что? Кино, потом танцы. Калап танцевать не умеет. Сядет у печки и курит, курит весь вечер. Зачем, спрашивается, пришел?
Когда он в восьмом классе учился, на комсомольском собрании решение такое вынесли, чтобы все умели танцевать. Калап с другом своим Сюнером заявили, что это — насилие над личностью. За них девчонки взялись. Их восьмому «б» лишний балл в соревновании нужен был. Калап с Сюнером удила закусили: «Не хотим, и все!» Какого черта дурака валяли? Хотя бы немного научился. А то Кызылгачы с парнями веретеном вьется. Не девчонка — шаманка, да и только! Каблучками пол сверлит, точно стригунок, застоявшийся в пригоне.
