— Ишь, Геннадий, — с доброй улыбкой произнесла бабка. — Барское имя. А меня все Захаровной зовут. По-простому.
— Ну и хорошо, очень доброе прозвище, — улыбнулся Борисов. — И отца своего не забываете, если вас по отчеству величают. Вроде как и все его поминают, когда к вам обращаются.
Он специально не торопился со своим делом. Хотелось просто посидеть, поговорить, доставить этой бабушке удовольствие. Вряд ли она избалована гостями и просто человеческим вниманием. Борисов всегда жалел одиноких стариков. Стоило представить, что эти люди чувствовали, глядя на окружающий мир, в котором живут семьями, живут вместе с близкими, делают друг другу подарки к праздникам, где в семье много шума и детского смеха. Смотрят они на этот мир, а потом заходят в свои пустые дома и садятся у окна на лавку. Они как брошенные дети, потому что беспомощные. А еще они невероятно усталые, потому что вытащили на своих плечах целую жизнь.
— Когда-то, — начал рассказывать Борисов, — двадцать с лишним лет назад здесь, в этом доме, жила девушка Лида, Лида Самохина. Она ваша родственница?
— Лида-то? Внучка она мне. Только живет она в городе.
— Навещает? — машинально спросил Борисов.
— А как же, — грустно заявила старушка, — на каждые праздники приезжает. И гостинцев привезет, и внуков погостить. Одна она ведь, одинокая. Я уж и пыталась сказать, чтоб на меня, старуху, не тратилась. Мне ведь все одно скоро собираться, так чего ж на меня тратить деньги. Лучше бы детишкам лишнюю конфетку купила. Мне-то много не надо. Чего положено, я на смерть приготовила, а остальное люди сделают.
Борисов поперхнулся. Наступил самый неприятный момент. Сейчас он должен выяснить адрес Лидии и уйти. Как-то это было нечестно, неправильно. И понимал, что мир большой и каждого одинокого старика не обогреешь, а все равно было стыдно. Как будто, уходя, он предавал человека, который тебе обрадовался, с удовольствием с тобой поговорил, душой маленько оттаял. Как будто ты ему устроил маленький праздник.
Однако работа есть работа. Пришлось объяснять, точнее, врать, что с Лидой они в одной школе учились, а теперь вот он пытается встретиться и собрать одноклассников на встречу. Довод показался старушке убедительным и достойным внимания. Она кряхтя ушла в дом и вернулась с конвертом.
— Накась! — по-деревенски в одно слово сказала она. — Тут вот адрес ее написан.
Борисов поспешно вытащил блокнот, ручку и переписал адрес. С натянутой улыбкой он принялся прощаться, желать старухе здоровья. И уже выйдя за калитку, не удержался и прошел несколькими дворами, разглядывая тех, кого видел возле своих домов. Один мужик, с виду непьющий, довольно ловко управлялся с электрофрезой, распуская доски. Борисов подозвал мужика.
— Слышь, дядя, ты бабушку вон в 27-м доме знаешь?
— Захаровну, что ль? Конечно.
— Слушай, ты, видать, мужик с руками, и инструмент у тебя есть. Сделай ей новый туалет, теплый. Смотреть больно, как она там одна ходит по двору. Упадет ведь строение и бабку придавит.
Мужик пошевелил бровями, пошевелил губами, явно не решаясь сказать о главном.
— А ты ей кто? — наконец спросил он Борисова.
— Никто, просто прохожий. Сколько стоит такая работа, материалы?
— Да чего материалы, — вздохнул мужик. — У нее, я знаю, в сарае доски сухие уже лет десять лежат. Мне половая доска нужна была, когда полы перестилал, так я ходил, выбирал. Тут дело… построить недолго, на день работы.
— Пару тысяч хватит?
— Хватит, только еще яму копать надо. Есть тут у меня пара соседей, которые возьмутся. Там бы ее и шифером неплохо облицевать, чтобы не осыпалась за одну весну. Если уж по уму делать.
Борисов вытащил из бумажника пятитысячную купюру и вручил мужику, пообещав в следующие выходные приехать и принять работу. Он, конечно, не приедет, стыдно бабке в глаза глядеть. Это вроде как милостыня. Подать, признать, что ты помогаешь человеку потому, что он нищий. Вроде унижаешь ты его этим.
— И скажи ты ей, что вы просто по-соседски пришли помочь, понял? — настаивал Борисов.
— А ты чего сам-то не переговоришь с ней? Долги юности, что ль, отдаешь?
Борисов молча повернулся и ушел. Как объяснить, что у тебя есть своя жизненная позиция и такая маленькая, неприметная вроде особенность, как сострадание А еще и совесть.
Самохина жила, как выяснилось, в условиях, не намного лучших, чем ее бабушка. Старый шлакоблочный двухэтажный дом наверняка был давно признан аварийным. Борисов взбежал по деревянной лестнице на второй этаж, прошел по скрипучим полам общего коридора, пропахшего кислыми щами, стиральным порошком от кипячения белья, прохудившейся канализацией и застарелым запахом грязи. Это был как визит в прошлый век.
Дверь нужной ему комнаты оказалась запертой. Но появившаяся в коридоре тетка в грязном халате и с эмалированным тазом в руках с любопытством осмотрела незнакомого мужчину с ног до головы и посоветовала искать Любу на улице возле песочницы. Борисов поблагодарил и поспешил на свежий воздух.
Глубоко вдохнув после смрада общего коридора, он осмотрелся. Метрах в десяти он и правда увидел старую песочницу и пару лавок неподалеку. На лавке сидела женщина в домашнем халате, которая тоскливо смотрела на двух девчушек лет четырех и шести, что возились в песке и лепили куличики.
— Здравствуйте, вы Лидия Ивановна Самохина? — спросил он.
— Да, — женщина подняла на него уставшие глаза. — А вам чего?
— Я адвокат и хотел поговорить с вами, не удивляйтесь, о делах двадцатилетней давности.
Борисов ожидал, что Самохина сейчас вздрогнет, как от удара током, или сникнет, втянув голову в плечи, начнет рыдать. Но ничего этого не произошло. Она просто подняла брови и выжидающе посмотрела на визитера. В ее глазах так и осталась усталость. Да еще непонимание.
— Вы в 1988 году были знакомы с человеком по фамилии Ложкин. Ложкин Владимир Николаевич.
Женщина хмыкнула не очень весело и кивнула.
— Было такое. Посадили его тогда, двадцать лет дали. Зато хорошо жили, ни в чем себе не отказывали. Все «в тартарары» катилось, а мы жировали. А потом осудили его.
— А вы хорошо помните тот суд, те годы?
— Суд? — Лицо женщины немного ожило, на нем появились эмоции. — Я его не только помню, он мне снился не одни год! Я такого страха никому не пожелаю. Я ведь невестой Володькиной считалась, пожениться хотели. А как посадили его, то я себе всю голову сломала. Как быть-то. Вроде и любила его, а как представлю, что двадцать лет ждать в четырех стенах, волчицей выть… Я ведь красивая была тогда, привыкла жить хорошо и ни в чем себе не отказывать.
— Ну, это не такое уж редкое решение, вам не в чем себя винить, — попытался успокоить женщину Борисов.
— Да, а вы на том суде были? — вдруг вспыхнули глаза Самохиной. — Вы знаете, что там было? Когда судья приговор зачитала, когда милиционеры наручники на Володьку надели, он рваться стал и с пеной у рта кричать. Он такое обещал дружку своему Борьке Давыдову…
Женщина замолчала, взявшись рукой за горло, как будто от волнения не могла сглотнуть слюну. Борисов весь напрягся, он, кажется, ухватил-таки ниточку. Значит, не все там прошло тогда, в 1988 году, так гладко. Теперь не спугнуть бы удачу.
— Он угрожал Давыдову? — как можно спокойнее спросил Борисов.
— Угрожал! — горько усмехнулась женщина. — Он кричал, что вернется, что не сдохнет и вернется. И что отнимет самое дорогое у Борьки. Это было страшно слышать. Может, я потому и отвернулась от Володьки, по-настоящему испугалась его. Я ведь толком-то его и не знала, как выяснилось. Вы думаете, легко мне было принять такое решение. А мне еще страшнее было, чем вашему Давыдову! Он хоть мужик, они, может, и договорятся. А я? Я молча исчезла из его жизни, и все. Мне больше года шли от него письма из какой-то колонии, а я их жгла, не читая.
— Вы боялись, что он выйдет и вам отомстит, посчитает вас предательницей?
— Много чего передумала, много чего боялась. Может, потому и замуж быстро выскочила. Чуть ли не за первого встречного. Был у нас один тут… тоже все кооперативы организовывал. Убили в 90-м. Осталась с дочкой. А она по моим стопам пошла, такая же непутевая. Нарожала мне внуков, на руки сбросила — и только ее и видели. Открытки все шлет, приехать обещает.
— А чего же вы к Алевтине Захаровне не переедете? У нее ведь дом приличный, да и веселее будет.
— Вы у нее были? — удивилась женщина. — Хотя вы, адвокаты, народ ушлый. Живу вот, мучаюсь. Все обещают снести да квартиру дать. Если соседи подпишутся, что я одна с внуками живу и что дочка родная носа из своей заграницы не кажет, то, глядишь, и двухкомнатную дадут. Вот и жду. То страхом жила, потом страх перегорел. Теперь надеждой живу. Тоже, наверное, перегорит.
— Так отсидел Ложкин? Вы о его судьбе что-то знаете?
