А по мосту через Нарову — и как только уцелел — уже летели голштинские гусары. Их вел Сиверс, со слезами на глазах. Он всегда считал фон Левена пустым пузырем в треуголке, и часто в шутку именовал «великим героем». И вдруг узнал, что был совершенно прав!
Остатки штурмующих, чудом выжившие при взрыве, ослепленные, оглохшие и обожженные были перебиты и втоптаны в землю. Пытались ли они сопротивляться, гусары не заметили. Просто вбили копытами в рыхлый раскисший грунт, размесили в кровавую грязь.
Семеновский полк успел организоваться — в нестройную кучу, которая, однако, ощерилась штыками и оказала сопротивление. Гусары набросились на них ангелами мщения. В развевающихся ментиках, кони подобраны в масть — каждый из них мысленно был сбоку от себя и любовался собственной грозной статью. Наконец им подвернулся ощутимый враг, а не труха, удар по которой проходит насквозь и не приносит удовлетворения!
Начальство мятежников растерялось. Казалось, семеновский полк обречен. Но тут в бой пошли конногвардейцы. Сами, без приказа. Гусары немедленно оставили пехоту — Сиверс увел за собой на конногвардейцев оба эскадрона — и иные солдаты, в раже, пытались бежать вслед за всадниками, тыкая штыком, и некоторых гусар доставали в спины, а, отстав, садились на землю и бессильно матерились.
Красно-синяя лава конногвардейцев сначала казалась Сиверсу единым существом, невыразимо кричащим, потом — стеной, затем стена распалась на злых усатых всадников, и изо всех невероятно разросся один вахмистр, вздымающий в своей деснице игрушечную для такой ручищи саблю. Полковник понял, что будет сейчас этим вахмистров зарублен, и ждал этого мгновения с ужасом и восторгом. И — вспомнил, дернул из седельной кобуры забытый в горячке сабельного боя пистолет, успел выстрелить в гневное лицо, и, оттолкнув с пути воющую кровавую рожу — забавно, живую — ринулся в гущу схватки, суя руку за другим пистолем. Он еще успел очень удивиться, когда истоптанная земля вдруг бросилась ему навстречу.
Пришел в себя от настойчивых похлопываний по лицу и чесночного духа, выдыхаемого прямо в ноздри.
— Вашбродь, а вашбродь, — доносился басовитый голос, — не спешите помирать.
— Was? — полковник открыл глаза и обнаружил прямо перед собою обыкновенного русского солдата, потертого и небритого. Обмундирование было залепано грязью до полной неразличимости.
— Вы, вашбродь, мне по-немецки не лопочите, — важно сказал солдат, — А отвечайте прямо: вы за Петра или за Катерину?
Красная площадь была заполнена людьми, и губернатор Салтыков — небольшой человечек на громадном помосте, трибуна вышла вроде эшафота — начал читать манифест, выкрикивая слова по одному. Выкрикивал он их радостно — недолгим оказалось его гонение. Он уже ощущал новую монаршую ласку, предвкушал новый поход на недобитого Фридриха. Люди слушали. Тишина была — гулкая, стариковский голос будто отражался от небесных сфер, и пронизал горожан, словно призраков. Наконец, фельдмаршал закончил с выкриком: «Виват, Екатерина!». Голос его остался одиноким. Народ угрюмо молчал, но сквозь это молчание поднимался тихий еще ропот.
Фельдмаршал почти растерялся — он ждал народного восторга. Решив преодолеть стеснение москвичей, выхватил шпагу, взмахнул над головой. Еще раз — по-петушиному — крикнул «Виват». Горожане уже не молчали — толпа издавала недружелюбное ворчание, правда, опасливое и негромкое.
Салтыков не стал вдаваться в причины народного неудовольствия. Куда больше его заботила милость Екатерины. А провозглашение по правилам срывалось. Еще чуть — и ему не зачтется. И не будет главной, ратной, награды, не будет настоящей власти — не над городом, над напряженно следящей за его маршами Европой!
Поманив адъютанта, спросил зло:
— Неужели трудно организовать глас народа?
— Так ведь это… — пытался оправдаться тот отсутствием команды, но — напоролся на свирепый взгляд, осекся и метнулся к рядам мушкетер гарнизона.
Салтыков едва не сплюнул вслед от досады на себя. Ведь мог подумать заранее! Но время не воротишь. Он снова махнул клинком, крича здравицу:
— Ви…
И его голос пропал, растворившись в другом, молодом, басистом, уверенном:
— Пакет губернатору и коменданту от императорского величества!
К помосту пробивался всадник — лошадь замылена, белый колет и лосины испятнаны потом, шлем — набекрень. Толпа, уминаемая, недовольно шипела, но раздавалась.
Принял протянутую офицером комендатуры руку. Грохнув сапогами о пустоту под досками помоста, встал во фронт. Глаза навыкат, усы штопором. На обшлагах — вахмистрские лычки.
— Давай, — протянул руку Салтыков.
Тот медлил.
— Давай, я — губернатор. Давай пакет от ея величества.
— Не дам, — упрямо ответил кирасир и вдруг заорал: — Потому как пакет — от его величества Петра. А потому не про тебя, изменщик!
И отбросил старика прочь, выхватывая палаш.
— Арестовать! — от могучего удара у фельдмаршала шла горлом кровь. Лопнули хрупкие от старости кости, проткнув легкое.
Солдаты недоуменно смотрели на схватку между начальством и гонцом. Тут к строю решительно подошел купечески одетый детина, взял за грудки салтыковского адъютанта, спросил веско:
— Что, поторопился твой генерал малость? Не все гвардейским выкормышам престолом вертеть! — после чего нанес поддышный удар полупудовым кулаком и взял от бесчувственного тела шпагу.
Это послужило сигналом. Гарнизон был вмиг разоружен и избит, затем горожане ворвались на помост, где еще отмахивался от нескольких противников рисковый вахмистр. И тут остался на помосте один.
Люди стояли внизу — без оцепления, вплотную. Поодаль кого-то еще били, лязгало и плюхало.
— Говори! — требовали от вахмистра.
— А что говорить-то? — ершился тот, — Я просто вез приказ. Приказ губернатору вашему. Приказ длинный, как французский роман, и, что внутри, я не заглядывал. А смысл все одно понять недолго: «Соблюсти присягу перед Богом, а честь перед людьми». Да не успел прискакать — он и то, и другое порушил. Кому же пакет теперь вручать? А, москвичи?
— Нам читай, — крикнул купчик-драчун, — всем. Мы-то, чай, «Виват, Екатерина!» не кричали.
— Добро, — согласился кирасир, — за бесчестием губернатора пакет вручаю народному собранию. Принимай приказ, народ московский…
Он сорвал с пакета важные сургучные печати и начал ровным низким голосом, зазвеневшим над площадью, как громадный набатный колокол, читать заключенные в нем бумаги.
Три дня спустя, опустошив арсенал, московское ополчение двинулось на Санкт-Петербург.
Эскадра была готова к выходу в Кронштадт — но ветра не было. Император поочередно бросался грызть локти и миловаться с фавориткой. Делать ему было решительно нечего — всю работу взвалил на себя Румянцев. Князь Тембенчинский, снова напяливший маску, шастал по городу и упражнялся в разговорном немецком — да еще выполнял мелкие поручения генерал-аншефа. Гудович состоял при Румянцеве для связи, и поминутно бегал от него к Петру и обратно.
От нечего делать Мельгунов шатался по городу, не брезгуя самыми темными и грязными кварталами. Искал на буйную голову приключений. Или экспонатов в кунсткамеру. Подобно породистому коту, которого, имеющего теплый дом, полную миску молока и добрых хозяев, тянет покопаться в мусорном ведре, Мельгунова тянуло на разнообразные похождения. Обычно все заканчивалось оригинальным подарком императору на именины или украденным кошельком. Как ни осмотрителен был Алексей Петрович, иногда случалось и такое. Но он никак не терял надежды откопать среди городских трущоб что-нибудь необычайно ценное и полезное.
Одев сюртук победнее и повязав шейный платок попроще, а главное — напялив длинные, по щиколотку, неприличествующие благородному сословию штаны, особенного ажиотажа среди немецкого простонародья он не вызвал. А парики с косицами в Кенигсберге носили даже нищие.
Зазывала предлагал всем взглянуть на иноземную тварюшку, не птицу и не зверушку. Мельгунов бросил ему монетку, зашел в дом. Пахнуло сыростью и убожеством. В полутемном помещении, на середине, стояла деревянная клетка. В ней лежало нечто, напоминающее выпотрошенную подушку. Стоял запах трупной сладости.
Хозяин, к удивлению Мельгунова, одетый бедно, но достойно и чисто, поспешно стукнул по куче перьев длинной палкой. Куча с жалким всхлипом пошевелилась, стало ясно, что это — живое существо, только очень грязное и замученное. Хозяин что-то лопотал по-немецки — на такой скорости Мельгунов не разбирал. Похоже, пытался объяснить нетоварный вид экспоната. Мол, кусается, когтями дерется. Жрет много.
Возможно, когда-то это было и так. Под градом ударов существо приподнялось, пошатываясь, на лапы, голые, кожаные, с манжетами из слипшихся серых перьев. Укоризненно мяукнуло, подняло голову. Мельгунов увидел удивительно ясные для такого замордованного создания глаза, полные боли, укоризны — и вызова. Из мягких пальцев выскочили когти. Цепляясь ими за прутья решетки, существо встало на задние лапы и попыталось выпрямиться в полный рост. Но ему мешал низкий потолок.
