Сейчас все спокойно. Они все под надежной охраной полиции и Шаландин меня уверил, что за порядок он отвечает. Относительно их судьбы скоро будет принято решение и я лично уверен, что это решение будет гуманное. Я думаю, что они будут просто высланы в другую страну и, принимая во внимание их сплоченность и богатство их единоверцев в Америке, они будут благословлять свою судьбу и эту войну, которая их избавила от русских людей. А я во всем этом совершенно не при чем. Не забывайте, что я здесь маленькая пешка и не я буду этим всем заниматься. Вот. Надеюсь вам все ясно и говорить нам не о чем… идемте к остальной компании».
«Постойте, подождите! Не сердитесь и простите меня, если я вас чем нибудь обидела. Но я знаю, я чувствую, что вы могли бы многое сделать, конечно, при условии, если вы этого захотите. Вы можете им помочь сейчас, немедленно… Послушайте, они бедные люди, но они готовы вам заплатить немедленно золотыми, царскими… контрибуцию. Скажите только сколько?» Галанин с изумлением смотрел на нее, потом зло рассмеялся: «Ну теперь все мне ясно и понятно. Я возьму еврейское золото и ваши евреи снова обретут то, что они потеряли при уходе большевиков. А скажите, пожалуйста, сколько вы берете процентов за вашу миссию, так сказать, комиссионных?»
Теперь он совсем перестал владеть собой. Нервное напряжение в последние дни, бессонные ночи, тяжелый хмель, враждебность этой комсомолки, все это как то сразу ударило ему в голову, делало его грубым, злым, циничным и несправедливым. Он бегал по комнате, натыкался на стены, стол и кровать, кричал заикаясь и злобно смеясь: «Нет, моя милая, я вам не Розен и на меня ваши прелести никак не действуют, ищите себя других дураков. И вообще, я не понимаю, ну чего ради я с вами до сих пор церемонюсь? Ведь все ясно как день! Вы — коммунистка. Вы заклятый враг немецкой армии и будете саботировать нашу работу в тылу. Вы молитесь на этого негодяя Сталина. Вы богохульствуете, вы отреклись от ваших родителей, замученных красными. А я, идиот, смотрю и молчу. Нет, с вами надо иначе действовать. Пороть вас нужно, да не розгами, а плетьми, всенародно, сталинскую сволочь… и потом… я не допущу, чтобы портрет этого негодяя висел над кроватями русских дур!»
Быстрым движением он сорвал со стены усатого Сталина и скомкал его в руках. Вера бросилась к нему и прижавшись всем телом принялась вырывать кусок картона: «Как вы смеете? немедленно отдайте обратно, слышите? иначе…» Борьба завязалась, Галанин грубо к ней прикасался, делал ей больно и, наконец оттолкнув ее в сторону, так что она чуть не упала, разорвал портрет пополам, улыбаясь принялся его рвать на мелкие куски. Вере казалось, что он нарочно рвал медленно, чтобы насладиться ее унижением и горем.
Вне себя от бессильной ярости и горя она подскочила к нему и размахнувшись изо всех сил ударила его по лицу кулаком: «На, изменник!» И снова увидела перед собой, как утром в горсовете, бешенные глаза, гримасу искаженного лица и поднятую руку. В ужасе она закрыла глаза, протянув перед собой руки, ожидая ответного удара, чувствуя, что сразу умрет от позора и боли. Но мгновения проходили и было тихо, не слышно ни ненавистного голоса, ни смеха, не чувствовался удар. Только сверчок за стеной, точно обрадовавшись, наступившей тишине, затрещал весело и звонко. Она открыла глаза и посмотрела вокруг и увидела его на своей кровати. Он лежал на ней подложив под голову подушку, на щеке его горело красное пятно, он как будто с недоумением смотрел на нее и о чем то думал.
Ей вдруг стало его жалко и стыдно, она нерешительно подошла к кровати и притронулась к его щеке рукой: «Простите меня, пожалуйста, я не хотела сделать вам больно, но почему вы меня обижали? Я вовсе не сволочь?»
Галанин рассмеялся и вскочил на ноги: «Господи, какая вы еще девчонка и глупы к тому же, глупы как пробка. Успокойтесь, мне совершенно не больно! Но, Вера, берегитесь, никогда не поднимайте руку на немецкого офицера, это самая страшная вещь и за это только смерть! Черт возьми, я чуть было вас не избил, хотел вас в самом деле выпороть, но потом передумал. Вспомнил тетю Маню и дядю Прохора. Подумал о вашем женихе, который на фронте мечтает как он вернется к вам. Но, самое главное, подумал, что и я не во всем был прав в отношении вас, я вас первый обидел. Но не тем, что порвал портрет этого негодяя. Правда, вы на него молитесь! Но разве на него? Вы молитесь какому то несуществующему идеалу. А не этому убийце-грузину! На самом деле он хитрый, трусливый и жестокий тиран. Он виноват в смерти многих миллионов русских людей, в смерти ваших родителей… в этой войне. И он должен поплатиться за все эти преступления, потому что есть Бог и есть возмездие. Я — изменник? Вы все таки чертовски недалеки! Оправдываться перед вами не нахожу нужным. Судите меня по моим делам, а не по вашему Карлу Марксу. Ну да довольно! Подождите — на чем мы остановились? Ага — вспомнил! Значит так, Вера: еще раз повторю, что я вам сказал: я сделал все, что мог, чтобы не допустить безобразий в отношении евреев. Дальнейшая их судьба мне неизвестна. Впрочем, завтра я уезжаю и наверное навсегда отсюда. Все таки хочу верить, что все обойдется и ваши протеже благополучно пройдут через неизбежные неприятности. А теперь идемте к нашим друзьям, у меня в горле пересохло после всех этих дурацких споров. Идем и не делайте глупостей, а царские рубли еще пригодятся евреям, пусть их хорошенько спрячут и ими не разбрасываются».
Он взял ее за руку и как напроказившую девчонку потащил за собой. Пришлось ему снова подчиниться и продолжать принимать участие в затянувшемся приеме. Галанин вспоминал с Шаландиным эпизоды из гражданской войны, рассказывал о своей жизни заграницей. Дядя Прохор не переставал удивляться и не верил: «Говорите на железных рудниках работали в забое, а потом на доменных печах на заводе! Ну нет, Алеша, не врите. Довольно меня за дурака принимать, я вам не Вера».
Галанин смеялся и пил за здоровье своей переводчицы. Нина не сводила глаз с его покрасневшей щеки и просила рассказать о своей жене, француженке. Галанин отмалчивался, пил со Столетовым и вместе с ним пел Стеньку Разина. Пришедший в себя после лечения у колодца Розен начал снова пить, но на этот раз быстро снова стал бледнеть и попрощавшись ушел захватив с собой шоферов. Девушки ушли на кухню мыть посуду, полицейские ушли нести патрульную службу в городе, тетя Маня поставила самовар и все сели пить чай у окна. За окном надрываясь пели петухи, слушая их стали зевать уставшие гости. Начала собираться и Нина, тетя Маня ее удерживала: «Ну куда ты пойдешь? Оставайся у нас ночевать. На улицах опасно, всюду пьяные», Галанин поднялся тоже: «Не беспокойтесь, тетя Маня. Я ее проведу, если, конечно, Нина согласится, пора и мне пройтись по свежему воздуху, а то голова болит. Слишком много выпил!» Нина, краснея, согласилась и Галанин простившись с оставшимися, вышел с ней на улицу.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
