Все эти три обстоятельства требовали быстрой реакции. В голове Франтика пронеслось: как видно, комната за дверью не пустая, в ней живет какой-то Джон Смит. Этот Джон Смит взывает о помощи и будет благодарен всякому, кто ее окажет. Приближающиеся шаги говорят о несомненной опасности, и ее необходимо избежать. Франтик без колебаний нажал ручку и перешагнул порог.
Просторное помещение, куда он вошел, окутывал полумрак. Три стены были заставлены старой громоздкой резной мебелью, на четвертой, передней стене висели в потускневших рамах портреты, изображавшие Нельсона после Трафальгарского сражения и Гладстона после перепалки в палате лордов. Под ними прибита несколькими ржавыми гвоздиками морская карта мира с четко обозначенными границами владений Британской империи. Пустые места на стене заполняли надписи вроде: «Terra incognita»[3] и «Hic sunt leones».[4]
Наверняка тут могло бы обнаружиться еще много интересного, но Франтик сразу понял, что подробный осмотр придется отложить на другое время. У стола, над перевернутым стулом склонился человек; по всему было видно, что он задыхается. Лицо его побагровело, глаза постепенно приобретали тот особый остекленелый вид, который обычно означает, что душа намерена расстаться со своей бренной оболочкой.
Долго размышлять не приходилось. Франтик, видевший на своем веку не один такой случай, подскочил к пострадавшему и со всей силы ударил его кулаком по спине.
Раздался клокочущий звук, человек жадно глотнул воздух, причем в горле у него что-то свистнуло, выплюнул на ладонь маленькую косточку и с облегчением вздохнул.
– Треска, – произнес он еще хриплым, но негодующим голосом. – Опять треска! А должен быть жареный цыпленок!
Глубокая меланхолия, которой дышали последние слова Джона Смита, тотчас пробудила в сердце Франтика теплое человеческое чувство.
– Рыбу надо есть осторожно, – проговорил он с участием. – В ней много мелких косточек. Помню, раз дядюшка Бонифаций проглотил косточку окуня…
– Не знаю никакого дядюшки Бонифация и не имею понятия, что такое окунь, – сердито ответил обитатель таинственной комнаты. Однако он быстро взял себя в руки и с изысканной вежливостью добавил: – Во всяком случае, сэр, я вам благодарен за помощь, какую вы мне оказали. Без вас я наверняка был бы уже покойником.
Произнеся эти слова, Джон Смит сердечно потряс правую руку Франтика. Лицо его недолго оставалось спокойным, какая-то мысль тенью прошла по нему, и Джон Смит снова помрачнел.
– Я полагаю, сэр, вы пришли по воле герцога Глостерского, Хранителя печати его величества короля? – произнес он голосом, свидетельствующим, что ничего хорошего от такого посла он не ожидает.
– Нет, – ответил Франтик. – Я приехал из Браника по воле моего отца, он послал меня догонять тетушку Каролину Паржизекову из Глубочеп, которая едет где-то на этом теплоходе. Только я никак не могу ее найти.
Человек задумался.
– В таком случае, – сказал он наконец, – позвольте выразить вам мое участие. Помощь я не имею возможности вам оказать. Вот уже десять лет, как я нахожусь в этой комнате, и не выйду из нее до тех пор, пока не дождусь справедливости от его величества короля, храни его бог.
Как дико звучали эти слова! Да и все вокруг выглядело по чудному. И резьба на двери, и эта мрачная, неприветливая комната, скрытая в трюме современного океанского теплохода, и то, что этот человек называет Франтика на «вы» и говорит с ним, как со взрослым мужчиной. Странно выглядел и сам обитатель комнаты.
Хотя лицо у него совсем заурядное и одет он в обычный штатский костюм (только немного старомодного фасона), но казалось, костюм этот очутился на нем по какому-то недоразумению. Этот мужчина принадлежал к тому особому сорту людей, которые нисколько не поразят нас, явившись к ужину в стальных латах; наоборот, нам покажется странным, если они наденут крахмальную манишку. Мы останемся равнодушными, если они в разгар лета вдруг облекутся в теплые брюки, но нас удивит, что у них на боку не прицеплена шпага.
Все эти мысли были слишком отвлеченными, чтобы Франтик мог их выразить словами. Во всяком случае, он пришел к убеждению, что. Джон Смит пострадал от какой-то роковой ошибки, и почел своей святой обязанностью разогнать его грусть.
И это не составляло для него никакого труда, ведь представители рода Паржизеков всегда были великодушны ко всем без исключения, даже к побежденному врагу. Еще жив в памяти Франтика тот день, когда его отец перевозил через реку человека, осмелившегося доказывать свое превосходство в гребле. Сначала этот человек сказал, что веслами следует взмахивать как можно выше. Потом отказался от этой идеи и заявил, что весла нужно держать как можно ниже, а лучше всего поднимать их не слишком высоко и не слишком низко. Изложив эти соображения, он стал развивать теорию, как правильно погружать в воду весла. Он уверял, что по числу капель, которые стекают с весел между двумя погружениями, можно, во-первых, определить скорость движения лодки, а во-вторых, точно установить, какова сила рук гребца. Закончив свою лекцию, пассажир обещал папаше Паржизеку, что если он последует его советам, из него когда-нибудь выйдет неплохой перевозчик.
Папаша Паржизек терпеливо выслушал все эти советы, а затем столкнул советчика веслом в воду. Дождавшись, когда с весла упало установленное число капель, и, убедившись в силе своих рук, он вытащил пассажира из воды. Пришлось посадить его на дно лодки, прислонив спиной к скамейке. На берегу папаша Паржизек положил любителя поучать на траву, а сам сел на его живот. Когда из пассажира вышла вся вода и он пришел в себя, папаша Паржизек взыскал с него установленную за перевоз сумму, ни геллера больше, и отпустил, пожелав доброго вечера. Да, у Паржизеков благородство было в крови, а что касается Франтика, то яблочко от яблони недалеко падает.
Он готов был на что угодно, лишь бы Джон Смит повеселел. Прежде всего Франтик постарался узнать причину его грусти, ведь ничто так не облегчает сердца, как дружеская беседа. Затем он попробовал уверить Джона Смита, что его величество король Георг, несомненно, в скором времени решит его дело по всей справедливости.
Но Джон Смит не воспрянул духом. Он обратил на Франтика мутный взгляд и спросил:
– Король Георг? При чем тут король Георг?
– Но ведь вы сказали, сэр, что ждете справедливости от его величества короля?
– Ну, разумеется. От короля Ричарда Львиное Сердце.
Франтик даже рот раскрыл от удивления. Мобилизовав все свои знания по истории, он сказал:
– Ричард Львиное Сердце уже умер, сэр! И если я не ошибаюсь, добрых восемьсот пятьдесят лет назад!
– Да, – глухо подтвердил Джон Смит. – Короли умирают. Но не их законы.
– Разве это плохо, сэр? Нет на свете ничего лучше хороших законов.
Джон Смит мгновение раздумывал, а потом пробурчал еще глуше:
– Я тоже так думал. Но оказывается, законы не должны быть слишком хорошими.
– Не могли бы вы мне это объяснить, сэр? – робко пролепетал Франтик.
– Ладно, – ответил Смит. – Я выполню вашу просьбу, несмотря на то, что вы спасли мне жизнь, чего, пожалуй, не следовало делать.
Произнеся эти загадочные слова, Джон Смит подошел к огромному шкафу, вытащил из него пузатую бутылку и приник к ней губами; пока дно ее медленно поднималось вверх, он не сводил глаз с карты Британской империи, прибитой на стене. Когда бутылка приняла такое положение, что жидкость при всем желании не могла уже в ней держаться, Джон Смит отставил ее в сторону, опустился на стул и начал свой рассказ:
– Родился я шестнадцатого марта тысяча восемьсот восемьдесят первого года под тринадцатым градусом южной широты и сто пятьдесят восьмым градусом западной долготы, на палубе «Левиафана», когда этот быстроходный бриг совершал рейс между Соломоновыми островами и Саутгемптоном. Мое рождение произошло при исключительных и, как позже выяснилось, очень важных обстоятельствах. А именно – по всем данным у меня никогда не было ни отца, ни матери, что принято считать необычным явлением.
Джон Смит на минуту замолчал, с сожалением посмотрел на пустую бутылку и затем продолжал:
– Тот факт, что я не имел ни отца, ни матери, не вызывал сомнений, ибо в то памятное мартовское утро меня нашли у порога каюты капитана О'Бриена, тщательно завернутым в старый, восьминедельной давности номер «Пэнча». Никто из команды и офицерского состава не признал себя отцом, а так как на судне не оказалось ни одной женщины, которой можно было бы инкриминировать мое рождение, дело приняло серьезный оборот. Пытаясь решить эту загадку, кое-кто говорил, что тут все же не обошлось без женщины, о существовании которой никто не подозревал; эта женщина, произведя меня на свет и подкинув на порог каюты капитана О'Бриена, тотчас никем не замеченная бросилась в море, где и утонула. Почему ей надо было так поступать, никто объяснить не мог.
