Развалившийся на заднем сиденье Бертоли утыкается носом в комиксы.
Мне любопытно, но я не допытываюсь.
К знойным одиннадцати мы добираемся до пляжа «Морской Занзибар» в Равенне. Боб скидывает штаны и рубашку, вгоняет стул в песок и подставляет лицо солнцу. Следую его примеру. Бертоли, вернувшись с территории бара, втихую разглядывает из-под «Райбана» мои красный бикини, делая вид, что невозмутимо читает комиксы. Под расстегнутой солдатской рубашкой цвета хаки смутно угадывается дряблая грудь, заросшая рыжими завитками волос; из лимонно-желтых боксеров торчат молочно-белые ноги.
Час спустя купальщики массовым исходом несутся к морю. Это похоже на спектакль. Все как приклеенные сидят на песке и лежаках, лица обращены к небу в ожидании великого события: затмения.
Боб дает мне обрезок кинопленки, который призван спасти глаза от солнечных лучей. Бертоли поднимает взгляд от газеты, озирается с жалким видом, пожимает плечами и бурчит: «Подумаешь, затмение».
Идиотская реплика, но я фыркаю от смеха, уткнувшись лицом в купальное полотенце.
В пять пополудни начинается «счастливый час» скидок. Бармен «Занзибара» принимается, словно безумный, смешивать алкоголь и наполнять бокалы. На площадке девушки в купальниках и причудливых нарядах бойко дергаются под звуки бразильской музыки.
Через час веселье достигает пика. Мы участвуем в пестрой шумной оргии, люди тискают, щупают и обоняют друг друга. Девушки изображают стриптиз на столах, имитируют эротические игры, обнимая железные стойки, которые подпирают тент бара. Диджей Спранга переходит от «Парана» к «Мама Африка».
В атмосфере старого доброго прошлого, возврата к миру и любви, к «Белому острову» дышится легко и хорошо на сердце; люди как есть, со спутанными волосами, в парео, замызганнее которых не случалось видеть, по-дикарски предаются музыке.
Боб волочится за смуглянкой, которая не обращает на него ни малейшего внимания; не поймав ее, переходит к другой. Бертоли, сидя на стуле на краю площадки, дремлет с сигаретой в уголке рта, и пепел сыплется ему на грудь.
— Принял пяток колы с ромом, — объясняет Боб, подходя. Он хватает свободное сиденье и добавляет:
— Отдохну-ка я. Хватит с меня, полчасика можно и от… отдохнуть.
Веснушчатый незнакомец принимается тянуть меня за руку, собираясь завести на площадку. Я гляжу на Боба с мольбой, а он хохочет:
— Это настоящий дуб, Габри, иди. — Призывно: — Иди, займись ба… балетом.
Я оказываюсь в центре танца, и ко мне, сто лет не танцевавшей, тянутся руки. Вокруг одни слабоумные улыбки, запах пота и облака травки. Все здорово и хорошо. Мы танцуем. Словно во сне чувствую, как руки ложатся на бедра, оборачиваюсь и встречаю чей-то ясный взгляд. Улыбаясь, незнакомец увлекает меня к пляжу, между верениц закрытых зонтов…
25
Мануэль
Белокурому, словно немцу, Ди Пезаро, иногороднему студенту, не сумевшему в срок сдать экзамен, в ноябре исполнится двадцать шесть лет. Его зовут Мануэль и он увлечен кино. Кроненберг, Дино Ризи.
Мы знакомимся, сидя на лежаке в последнем ряду зонтиков, в десяти метрах от прибоя, глядя на спокойное, темное от тоски море. Он говорит о том, как свободно течет время, жестикулируя, словно артист кабаре, и у меня перед глазами стоит картинка собственной студенческой комнаты: компакт-кассеты с записью музыки и просмотренное порно на полу, узкая кровать, книжные полки из ДСП, десять квадратных метров без окна, в университетской зоне.
Мануэль изрекает нечто про веселое житье в какой-то квартире. И вот картинка расширяется: кухня шестидесятых годов, треснувшая раковина со стопкой немытых тарелок, сотейник, дно которого уделано паскудным соусом, банки с испорченным маринадом в холодильнике, огромные мешки для мусора рядом с дверью, большие листы с записанными телефонами Джулии, Луки, Ванни, Эттора, Мануэля и Сальватора, загаженный и разболтанный диван-кровать застелен платком Бассетти, пепельница завалена бычками, стены, которые последний раз красили лет тридцать назад, с развешанными старыми афишами «Бегущего по лезвию бритвы», «Парижа-Техаса» и «Сыграй это снова, Сэм».
Ди Пезаро предлагает сходить в бар и взять пива.
— Я подожду здесь. — Вижу, как он колеблется, словно ждет чего-то. Конечно же, денег. Кладу в руку пятьдесят тысяч лир, хорошо понимая, что никакой сдачи, когда он вернется, я не увижу.
Следующий час я провожу со студентом, который курит одну за другой мои сигареты, обходя молчанием разницу между нами, и не только в возрасте, под регги вдалеке и пару коктейлей.
Мануэль очень мил, но я опасаюсь худшего; поднимаюсь с извинениями, что замерзла и говорю, что пора идти. Он поднимается вместе со мной и начинает осыпать поцелуями шею, спину; я чувствую долгие прикосновения под верхом купальника.
— Ты такая горячая, у тебя температура?
Мой голос дрожит:
— Слишком долго была на солнце.
Мы целуемся. Отрываемся друг от друга. Мануэль смотрит на меня.
— Возвращайся в Болонью со мной!
— Ты на машине? — спрашиваю я, безуспешно пытаясь скрыть скептицизм.
— Нет, у меня скутер.
Зарываю ногу в песок, размышляя. Фоном доносится отрывок «Кула Шакер»[11], название которого я не помню. Повернувшись, смотрю в сторону бара.
— О’кей, я предупрежу друзей.
Резко открываю глаза: железный письменный стол, журналы и книги громоздятся на полу, один из углов занят штангой, кофеварка, пластиковый тазик, полный маек, постер Лары Крофт и одноместная кровать, на которой мы устроились вдвоем.
Который час?
Поднимаюсь и одеваюсь. Длинный прямоугольник стекла неустойчиво приставлен к стене и отражает меня из полутьмы помещения. В комнате тяжелый воздух: сильно пахнет потом и алкоголем, бутылка водки стоит в ногах кровати, рядом с пепельницей, забитой окурками. Вижу, как Мануэль просыпается от шума и ворочается; грубый зевок вырывается изо рта, пока он хлопает глазами; улавливаю, как фальшивит голос, хриплый со сна и от курения, когда парень спрашивает, не хочу ли я кофе.
— Спасибо.
— Не за что.
Хвастливо, точно подросток, Мануэль поднимается с кровати и бродит по комнате — голый, сексуальный — разыскивая кофеварку; кожа влажная, а жесты заторможены. Вот он — очередной мальчишка в пограничном состоянии, с сильной склонностью к нарциссизму. Сдувая пыль со случайной чашки, болтает байки о чем-то, что надо сделать или перенести, а мир, очевидно, виноват во всех его проблемах.
