— Погодь! — озадаченно спохватывается он, — А какая разница? Один чёрт…
— Петрович! — взвыл я, — Да на него ребята жалуются! Он же, чёртушко, деятельный, как псих во время обострения! Самодеятельность, концерты какие-то, мероприятия…
— И что? — не сразу понял тот, — Ты же всё равно…
— А… — он пыхает папиросой после нескольких секунд сосредоточенного молчания, во время которого его лоб собрался непривычными морщинами, — понял! Ты ж и музыкант, и танцор… Да, этот заебёт! Говоришь, ребята жаловались?
— Ну да, — развожу руками, — а что толку? Они даже к комсоргу завода ходили, но он им так мозги заплёл, что говорят, вышли, и не помнили, о чём говорили. Поняли только, что взяли на себя что-то там… повышенное.
Петрович агакнул, сощурившись куда-то и на кого-то, и я понял — пронесло! Осторожно выдыхаю…
— Я это… — сообщил он голосом, в котором лязгнула сталь, — с Валентинычем поговорю! Ну и вообще, с партийными. А то ишь… пожаловаться не моги, мо́зги крутят! Ну, мы им…
' — Вы… — подумал я, — а потом они, а потом я что-нибудь ещё придумаю, а кто там по итогу первый сдохнет — шах или ишак, мне непринципиально, отъебитесь от меня со своим комсомолом!'
Нет, так-то чёрт бы с ним, с комсомолом… я и в говно вступал, и, по молодости, в одной из как бы оппозиционных партий состоял. Недолго.
Но с учётом биографии, национальности и музыкально-танцевальных талантов, у меня не выйдет просто вступить, чтоб как все. Чтоб можно было водку пить, безобразия культурно нарушать, а из всей комсомольской активности, так только голосовать, как надо, да иногда на субботники выходить, к датам.
Сразу во все стороны потянут — и петь-танцевать, и рассказывать о неприятии сионизма… и за рок-концерты, опять же, песочить начнут с удвоенной силой! Насмотрелся…
А мне ни одно, ни второе, ни третье… а поможет ли мне это вступление в комсомол хоть как-то, вопрос большой и не ко мне!
— Петрович! — зайдя в кладовку и закрыв за собой дверь, перекрикиваю шум станков, разговоров и радио, — Я в столовую сегодня не иду, не жди!
Наставник, занятый увлекательным делом, не слышит, он весь в азарте, в борьбе…
— … а я тебя кумой! — и летят засаленные карты на фанерку, положенную на поддоны.
— Петрович! — осторожно обходя игроков, рассевшихся с картами и разговорами на полу подсобки, подхожу к нему и наклоняюсь.
— А? Чего тебе? — наконец-то реагирует тот, пряча зачем-то карты на доли секунды.
— Я в столовую не приду сегодня, не жди! — повторяю терпеливо.
— А чего так? — вскидывает тот бровь, и, заведя за спину мускулистую, на зависть иному гиревику, руку, чешет старый шрам в районе лопатки.
— Дела! — сообщаю, подавив некстати вспыхнувшее раздражение, — С другом договорились встретиться.
— А, ну давай… — потеряв ко мне интерес, Петрович продолжил прерванную игру и разговор о посиделках с удочкой на зорьке, и я не совсем понял из обрывков фраз, что же в таком времяпрепровождении важнее — сама рыбалка поутру, когда природа расцветает, или припрятанная в камышах банка с пивом.
Да и сложно что-то понять в этой мешанине слов и смыслов, когда в одной куче крести, пики, зорька и окушки, а поверху — подмигивания, вздохи и междометия, понятные, наверное, только тем, кто давно в компании и привык в подобной манере общения. Я даже не пытаюсь…
Выйдя из проходной, сразу нагибаю голову и закутываю, насколько это возможно, нижнюю часть лица мохеровым шарфом. Ветер не то чтобы очень сильный, но пронзительный и пробирающий до самых глубин души, как голоса деревенских исполнительниц русских народных песен.
Ныряю в метро с нескрываемым облегчением, сразу же, по входу, расстёгивая пальто и снимая вязаную шапку в карман. Народу немного, что не удивительно в разгар рабочего дня, так что в вагоне, приветливо растворившем двери напротив меня, есть свободные места, и что поразительно — никаких бабок!
Невольно привлекает внимание упитанный дядька номенклатурного вида, в шапке-пирожке из каракуля, багровомордый и потный, сидящий напротив меня с пузатым, раздувшимся кожаным портфелем, явно из трофейных, озабоченно листает какие-то бумаги. Вид у него такой, что ещё чуть — и не то орать начнёт на кого-то, не то с инсультом прямо здесь загнётся.
Вышел на Кропоткинской, и, пригнувшись навстречу ветру с колючим снегом, добежал до уговоренной чебуречной. С трудом распахнув массивную дверь с тугими пружинами, ввалившись во вкусно пахнущее нутро советского общепита.
Впрочем, принюхавшись, я несколько изменил своё мнение. К запаху свежих чебуреков примешивается тонкая струйка чего-то давным-давно закисшего, несвежего, и, щедро, въевшийся насмерть запах табака.
— Отряхнись! — рявкнула на меня некогда миловидная, но изрядно раздобревшая подательница благ, и видом, и характером, схожая с заветрившимся пирожком, — Вон веник стоит, в углу! Всему вас…
' — Клиентоориентированность! — усмехаюсь мысленно, отряхивая снег огрызком грязного, донельзя замусоленного веника, пока продавщица продолжает свой монолог, нимало не заботясь тем, что с ней никто не спорит, — С! Совок!'
За дальним столиком дремлет с надгрызенным чебуреком какой-то ханыга, вида самого пропащего и забубенистого. Увидев меня, он оживился было, но разглядев неподходящий для компании возраст, тут же потух, и, вонзив в чебурек остатки зубов, так и застыл, не то задремав, не то погрузившись в похмельные мысли.
Пройдясь, с некоторым сомнением выбрал стол, показавшийся мне чуть менее грязным и липким. Сейчас ещё ничего, а вечером и в выходные они постоянно залиты бульоном от чебуреков, и протираются, если протираются вообще, перманентно грязной и липкой тряпкой.
— Два чебурека, пожалуйста, — прошу недовольную тётку, подойдя к прилавку, — и кофе!
Денег даю ровнёхонько, потому как сдачу здесь, в общем-то, получить можно, но эти липкие медяки мне омерзительны. Руки после них либо мыть, либо долго оттирать о пальто.
Устроившись за столиком рядом со стойкой, но чуть в
