- Мерзавец! - воскликнул Лехович побагровев. - Нет, каков мерзавец "голубчик"-то наш! Ты понял, на какое дело он тебя подбивал?
- Понял. А что значит "сыскное"?
- Сыскное... Там сыщики служат. Потому и называется так. Сыщики, или, короче говоря, шпики.
- Витол спросил его про сыскное, а он даже побледнел от злости, "голубчик"-то.
- Порядочные люди в сыскном не служат. Это всем известно. Потому он и рассердился.
- А знаешь, Витол... погоди, как это?.. Сейчас вспомню. Витол выразил Стрелецкому пуб-лично об-ще-ственное презрение.
- Семиклассники! - уважительно, с легкой завистью проговорил Лехович. - Тонный народ. Под студентов работают. "Публичное презрение"... Ах ты черт, здорово! Я уже слыхал про это, а быть там, когда Витол выразил презрение, не пришлось.
- На него пал жребий, - сказал Гриша, вспомнив вечер у Арямова.
Сергей посмотрел на него подозрительно:
- Где ты это прочел? В какой книге? Да, кстати: с кем, думаешь, был бы сейчас Овод, останься он в живых? С лесными братьями! Вот с кем! Понял? А ты: "Не любишь лесных братьев"! И откуда взял только!..
- Да я ж думал, что ты сын помещика, знаешь, из тех Лех-Леховичей, что в родстве с князем Сапегой.
- Кусаешься? Ну, бог с тобой. Ох, и зол я на мерзавца "голубчика"!.. Погоди-ка!
Сергей схватил карандаш, склонился над столом. Гриша, выжидая, взял с клеенки какую-то бумажку, стал разглядывать. Это был набросок, новое художество Сергея. Хоть и не сразу, но можно было узнать отца Гавриила, законоучителя. Только какой же это рысак? Это был какой то конь-работяга с неправдоподобной длинной гривой. А сходство имелось, несомненно.
Гриша забеспокоился:
- Ты его рысаком нарисуешь. Стрелецкого? Неправильно: на уроки он не выходит. Он же не преподает ничего; у него, говорят, нет среднего образования.
Сергей только отмахнулся с досадой и продолжал орудовать цветными карандашами.
- А я тебе говорю: он в рысаки не годится. Слышишь? - снова сказал Гриша.
В дверь заглянул Жмиль. Сергей закричал ему свирепо:
- Гуляй! Гуляй, тебе говорят, на дворе!
Жмиль исчез.
Лехович молча трудился еще минут пятнадцать. И наконец протянул Грише рисунок.
Нельзя было не засмеяться: на листке бумаги красовался козел... И козел этот был - Виктор Аполлонович. Даже туловище, даже ноги, хотя они и были с копытами, чем-то неуловимо напоминали надзирателя. Казалось, вот-вот они начнут подрагивать щеголевато.
- Резонов говорит - у меня талант, - сказал Лехович, искоса следя за выражением Гришиного лица.
Да, рисунок был хорош.
Но что Стрелецкому до этого рисунка? Он будет себе по-прежнему разгуливать в своем надушенном мундире, в жилете, ловко стягивающем круглый живот... Лицо Виктора Аполлоновича, его улыбка, походка, даже узкие штаны со штрипками - ну все в нем было теперь ненавистно Грише.
- Ты что? - насторожился Сергей.
- Ничего. - Грише уже не хотелось больше смеяться.
- Не нравится рисунок?
- Ты здорово рисуешь. Должно быть, у тебя и впрямь талант. Только знаешь что? Это похоже - кукиш в кармане показывать.
- Кукиш? В кармане? Ну нет, брат, не в кармане! Мои карикатуры по всему городу гуляют. В женской гимназии они побывали? Побывали. Верочку Головкину знаешь? Ее отец воинский начальник. Она ему показала моих "рысаков", так он, говорит, чуть не лопнул со смеху - он же толстый такой, - кричит: "Ой, не могу! А ксендз-то, ксендз! В попоне! А Мухин, батюшки!"
Сергей воодушевился и начал так кричать, подражая воинскому начальнику, что крики пробудили любопытство маленького Жмиля. В дверях появилось его пухлое лицо с широко раскрытым ртом.
- Тебе чего? - закричал на него Лехович.
- Я уже погулял, - кротко ответил мальчик.
- Погулял? Садись тогда, переписывай. Вот это стихотворение. Да, да, не ленись.
Помолчав, Гриша спросил Сергея вполголоса:
- А тебе не попадет за это?
- За что? Кто узнает?
- Да вот... как ее... Верочка эта, знает же.
- Ну что ж. Знает. И не выдаст! Из гимназисток никто не выдаст. А уж про нашего брата и говорить нечего. Ты выдашь?
Гриша даже не ответил на недостойный вопрос.
- А кому знать не надо, тот и не знает, - продолжал Сергей.
- Резонов знает?
- Ни в коем случае.
- А про талант он почему сказал?
- Он другие мои рисунки видел. Я в прошлом месяце сосну нарисовал. Позади сосны - солнце заходит. Ну, вот ему понравилось. Осенью, говорит, будут выставлены в гимнастическом зале лучшие картины учеников старших классов: он обещает допустить меня на выставку, если я нарисую что-нибудь путное. Ну, я-то уж нарисую! - закончил Лехович самоуверенно. - Скоро на масло перейду.
- Куда, на что перейдешь?
Грише представилось коровье масло.
- На масляные краски. Холст куплю, летом начну писать маслом.
17
Оттепель, как это часто бывает в Прибалтике, удержалась надолго.
Все так же падали с крыш лазоревые капли, и солнце светило, и издалека, из-за реки, прилетал вольный ветер - пахло свежестью, сосной, талым снегом.
Санный путь потемнел, лужи по обочинам разлились широко - в целые озера, - и в них отражался жемчужный свет высоких облаков.
Мир простой, ясный - и все-таки еще не понятый до конца - мир, полный веселых звучаний и запахов, мир смутно-радостных обещаний раскрывается перед человеком на одиннадцатом году его жизни.
Гриша шагал по солнечной стороне улицы, старательно обходя сверкающие лужи - калош у него не было, - и хотя вдали за голыми каштанами уже возникли стены училища, он по-прежнему чувствовал себя свободным, сильным, смелым. Вот так, наверное, чувствуют себя люди, отведавшие волшебной воды из Железного ручья!
У ограды городского сада он догнал Колю Никаноркина и сказал ему о своих думах - о железной воде.
Тот подтвердил: верно, есть такая вода, ручей такой есть, - это где-то за Прейлями, там даже лечебницу собирались строить для этих... как их... для малокровных.
Экую глупость выдумал Никаноркин! Разве о таком Железном ручье идет речь? Но сегодня спорить не хотелось...
И Гриша заговорил об учителе чистописания Невинном. Справедливым человеком он оказался: кто бы думал - поставил-таки Грише пятерку! Раз заслужил, значит и получай. Если б все учителя так делали!
А вот и сам Невинный всходит не спеша на ступеньки училищного крыльца; он в легком пальто с бархатным воротником, в фуражке с двойной кокардой. А лицо серое, нездоровое...
Мальчики поздоровались с ним по "уставу": взяв головные уборы за козырьки и приподняв их на расстояние, какое полагалось, - ни больше, ни меньше. Арямову-то по-другому кланялись - от души! Да и старику Голотскому, если не от всей души, то с охотой.
А вот поклониться Стрелецкому... Нет, мимо - не хочется о нем и думать в такой пригожий день. Ну, сегодня Гриша освободится - отдаст рубль. Он подойдет к Виктору Аполлоновичу и скажет... Нет, не хотелось думать об этом!
...В тот день на уроке арифметики случилось событие, из-за которого Гриша чуть было опять не забыл про свой столь удивительным способом разросшийся долг.
Все началось с квадратного Кобаса, который ни с того ни с сего принялся на перемене скакать по залитым солнцем партам. Видно, человек по-своему хотел выразить радость: весна, скоро весна!
Дежурный Персиц умоляюще сложил руки, метнулся к порогу: не идет ли, на беду, учитель?
А пример Кобаса уже успел заразить других.
Никаноркин вскочил на заднюю парту и раздавил каблуком чернильницу. Потом на всем скаку сшибся с крепышом Кобасом, и оба покатились на пол.
Буйство охватило весь класс. Удерживались пока только всем известные тихони, но их было мало, да и они глядели на происходящее со скрытым восторгом. Шумов, конечно, в подобных историях не оставался позади других. Нет, он был впереди! Он прыгнул с первой парты на Довгелло. Вячеслав, спасаясь, помчался к дверям, и - дзыннь! - окрашенное в молочный цвет стекло с жалобным звоном брызнуло на пол.
Это уже беда!
Все разом стихли, оторопев. Не в стекле было дело: оно стоило всего пятнадцать копеек. Дело было в очевидном для всех - а значит, и для Стрелецкого - нарушении дисциплины. Разбитое стекло - это не пятнадцать копеек, это улика. Начнут теперь допрашивать: кто выбил, как, почему? Где виноватый?
Житейский опытный человек ответил бы на это: "Я нечаянно, споткнулся, ударил локтем, получите с меня, пожалуйста, пятнадцать копеек".
Нет, не было в приготовительном классе житейски опытных людей.
Там были мальчишки, жаждущие всяких событий и борьбы с опасностями.
Итак, беда. "Кто виноват?" - спросит надзиратель. И никто не скажет, кто виноват. Разве что дежурный Персиц? Нет, и дежурный Персиц не выдаст. Да и неизвестно, кто виноват: Довгелло? Шумов? Или Кобас - он первый принялся очертя голову скакать по партам.
...Когда на пороге возник Стрелецкий, все уже сидели примерно и чинно на своих местах, тише, чем всегда.
С минуту Виктор Аполлонович оставался недвижим: одна нога в лаковом штиблете отставлена в сторону, правая рука повелительно простерта вперед.
