И так мирно, среди вечной работы, день за днём переживает Карея. Мастера монахи понемногу зарабатывают денежки и строят новые кельи и церкви, которые потом отдают в наймы желающим. Некоторые из них имеют по нескольку домиков и получают с них значительный доход. Жизнь таких монахов проходит в полном раздолье, и в деле спасенья они, как и жители штатных монастырей, никому не дают отчета. Каждый зажиточный мастер имеет при себе нескольких учеников, которые помогают ему в работах, а по смерти хозяина пользуются его наследством и сами становятся мастерами. Многие мастера, зная какое-нибудь определенное мастерство, не брезгают и другими промыслами, если только они им под силу и приносят доход; так например, часовых дел мастер при случае занимается переплетом книг, башмачник деньги в рост отдает, и проч. Раз как-то мне понадобилось сшить себе дорожные брюки. Приехав в Карею, я спросил у монахов, нет ли там мастера и по этой части?
– А вот понаведайтесь к Панкратию, отвечали мне: – он в мире портным был, так может не забыл ещё.
Я пошел. В небольшой темной келейке, где-то на задах Кареи, отыскал я наконец Панкратие за шитьем рясы и объяснил ему своё дело. Панкратий выслушал меня и осмотрел внимательно с ног до головы.
– Вам по французскому надо, или по-турецки спросил он.
– Конечно, лучше бы на европейский манер.
– Что-ж, это можно! И принялся снимать мерку.
Но тут я усумнился в искусстве афонского порт- ‹…›
IX Состояние наук на Афоне.
Учёность древняя и нынешняя. – Библиотеки. – Что делают монахи со своими книгами? – Остатки языческих древностей. – Школы. – Образчики невежества и суеверий.
‹…› ние Афона и придают ему даже важное научное значение.
В этих библиотеках сохранилась на лицо вся ученость христианской Византии, есть много редких рукописей и деловых актов, ещё никогда небывших в печати, подробное исследование которых знакомит нас с бытом древних греков и их научным складом [42]. Мы не будем здесь разбирать содержание и состав рукописей, предоставив эту работу специалистам, а пока бросим беглый взгляд на то, как относится к этой учености современное нам афонское монашество.
После погрома византийского, греческая ученость начала быстро исчезать, энергия к наукам ослабела, и в этот период рабства Греции не произвела ничего замечательного. Афон мало помалу стал наводняться невеждами, которые смотрели на хранящиеся в библиотеках книги, как на старый, бесполезный хлам, и придумывали, какое бы сделать из него практическое употребление, более выгодное. Употребление скоро нашлось, и множество древнейших рукописей погибло безвозвратно. Монахи начали обрывками фолиантов заклеивать разбитые стекла в окнах, употреблять их на оклейку разных вещей и на переплёты новых книг. Часто, не находя в рукописях первых листков, мы спрашивали библиотекарей, куда девались эти листки, и получали наивный ответ, что их вероятно рыбы съели, Оказалось, что какой-то счастливец рыболов открыл, что пергамент рыба ест очень бойко и стал насаживать куски пергамента на удочку. Этим открытием воспользовались почти все рыболовы афонские и долгое время кормили рыбу учёными трудами Византии; рыба пожирала пергамент, а монаха в свою очередь съедали рыбу и только этим путём они проглатывали эллинскую ученость. Множество рукописей погибло при междоусобицах монастырских, когда греки, завладев чьим-нибудь монастырем, топили, жгли и закапывали в землю его библиотеку, чтобы и следа не осталось от прежних владетелей монастыря. Во время эллинского восстания, отразившегося и на Афоне (о чем будет речь впереди), монахи свои рукописи, вместо пыжей, забивали в ружья, или отдавали их пудами заезжим иностранцам из-за куска хлеба. Только в последнее время, когда ученые путешественники с жадностью стали кидаться на рукописи и предлагать за них огромные цены, афонцы смекнули наконец, что рукописи эти следует поберечь и завели даже библиотекарей, которых, в виде послушания, обязали присматривать за путешественниками, чтобы они не воровали и не портили книг [43]. Сначала дивились отцы, почему занимает франков (европейцев) это старье, когда есть книги новые, печатные и в красивых переплетах; но потом на них напал панический страх, чтобы в этом старье не нашлось чего, бросающего тень на Грецию и даже на св. гору. Под влиянием этого страха отцы, круто повернули дело в другую сторону, и так запрятали свои древности, что теперь не всякий археолог их отыщет: пусть, дескать, никому не достанется…
Теперь в большей части монастырей афонских есть две библиотеки: открытая и секретная. В первую впускают всех желающих, но в ней нет ничего замечательного: набраны для виду несколько негодных печатных книг и рукописей, которых не жалко, только чтоб отделаться от постороннего любопытства. В секретнѵю же библиотеку впускают только доверенных лиц, и то после продолжительных отнекиваний и отговорок, но за то здесь собраны все книжные богатства монастыря. Секретные книгохранилища обыкновенно помещаются или в подвалах, или в сводах церковных, и там, за крепкими затворами, в грязи и сырости, понемногу истлевает ученость древневизантийская. Мне пришлось побывать в этих секретных библиотеках и подивиться той небрежности, с какой монахи держат свои книги. Лишь только отворятся заветные двери, как оттуда уже повеет удушливою, могильною сыростью; внутри большею частью темно и, только приглядевшись, можно различить у стен огромные шкафы или полки с книгами, а иногда и просто груду книг, сваленную будто мусор в углу. Полки заросли тенетами, покрылись плесенью. Но вот путешественника усаживают, и библиотекарь начинает перед ним бесцеремонно вываливать книги из шкафов на пол. Подымается пыль, разлетаются ветхие листки книг и мириады мокриц и пауков в ужасе бегут в разные стороны; а между тем иначе пересмотреть книги невозможно, потому что они в несколько рядов покрывают одна другую. Рукописи все изорваны, обглоданы крысами и рыбами; в них стадами роятся разные насекомые, даже черви, – а грязи-то, грязи-то сколько!… В некоторых монастырях есть каталоги, неизвестно кем и когда составленные, но этим каталогам доверять не следует: они составлены по первым заголовкам книг, тогда как часто под одним переплетом сшито несколько рукописей разнородного содержания, которые поэтому не входят в каталог. Чтобы отыскать что-нибудь замечательное, нужно самому пересмотреть все рукописи, но много надо иметь терпенья и любви к древностям, чтобы по нескольку часов сряду просиживать и рыться в этих катакомбах. Лучшие на Афоне библиотеки, по чистоте и порядку, находятся в ЕсфигменѢ, Руссике, Зографе и Хиландаре, по богатству рукописей – в Ватопеде, Ивере и Лавре.
Рукописей своих монахи не читают, как потому, что мало интересуются чтением вообще, так и потому, что не могут разбирать древних почерков. Часто сам библиотекарь, показывая нам ту или другую рукопись, наивно спрашивал: на каком языке она написана: – на арабском, или турецком? и очень дивился, когда его уверяли, что книга написана на родном его языке греческом. Если так знает рукописи библиотекарь, выбираемый обыкновенно из ученых, то что же смыслит в них остальная братия? После этого неудивительно, что она смотрит на свои библиотеки, как на бесполезный балласт.
Также не дружелюбно поступает Афон и с другими остатками древности. От времен языческих здесь сохранилось несколько саркофагов и изваяний, интересных для любителей старины; но с этими вещами монахи поступили иначе, потому что они языческие. Запрятав саркофаги вглубь своих подвалов, монахи старательно уничтожили иссеченные на них фигуры и на месте их нацарапали кресты.
Вообще на Афоне слишком заметен недостаток людей мало-мальски образованных. Есть люди начитанные и хорошо знакомые с богословскими науками, особенно среди даскалов монастырских, но таких очень не много. А было время, что Афон мечтал распространить просвещение даже на окрестные страны. Даже несколько десятков лет тому назад при Ватопедском монастыре была попытка завести училище для воспитание малолетних (вопреки закону о недопущении детей на св. гору), и для этой цели выстроено особое здание за стенами монастырскими. Окрестные поселяне, по приглашению братии, стали привозить туда своих сыновей и внуков, и ученье началось понемногу. Но по случаю неприятных историй и споров, родители принуждены были взять детей своих обратно с Афона. Школа скоро сгорела, и до сих пор её закоптелый остов красуется в виду монастыря, служа ему вечным упрёком… Может быть, и к лучшему сгорела эта школа… Бог знает, каких деятелей дала бы она миру.
Взамен этого, в Карее не так давно открыто другое училище, но уже для монахов. Оно помещается в большом и красиво разрисованном здании и имеет знающих своё дело преподавателей, выписанных нарочно из Афин. В этом училище учатся до тридцати молодых монахов разным богословским наукам и даже латинскому и французскому языку, вероятно для того, чтобы при случае вести догматические споры с католиками. Чрез них Афон рассчитывает показать еретическому миру свою силу и, по окончании курса, рассылает их в разные епархии, как апостолов православия. Но таких людей, говорю, слишком мало и огромное большинство обитателей Афона находится в том состоянии блаженного неведения, какое имеют только младенцы, невкушавшие ещё словесного млека. Это младенческое неведение стоит, кажется, в самом принципе афонского подвижничества, как читатель мог заметить это из предыдущих глав. Сколько раз мне приходилось слышать такие восклицания, выработанные многолетним опытом Афона: «в мирском знании нет спасения! Мирские науки не приведут к добру! Для чего мы будем испытывать судьбы Божии? Он один знает законы мира, и нам ли слабым сравняться с Ним в знании? А коли станет ум кичливый стремиться к знанию, диавол тотчас искушать начнет гордостью, и в сердце грешника понемногу ослабнет смирение перед непостижимой для нас силой Божией…» Иные прямо сознавались, что наука нужна в мире, а не здесь; здесь она только мешает спасению: «да и наше ли это дело? Мы ведь монахи!…» и т. п.
