Надо сказать, что отношения полов при мелких немецких дворах в век просвещенного абсолютизма не исчерпываются понятием «патриархат»[290]. Для периода до середины XVIII века и несколько позже справедливо, особенно в отношении княжеских супруг, наблюдение Норберта Элиаса, сделанное на примере французского двора XVII века: «Женщины, их социальные группы имеют при дворе больше власти, чем в какой бы то ни было социальной формации этого общества»[291]. Только на первый взгляд ретроспективный образ родителей Екатерины укладывается в буржуазное клише: серьезный, ответственный, бережливый, занимающий официальную должность отец и живая, жизнерадостная, расточительная мать. По ходу повествования эта типизация обрастает, благодаря многочисленным примерам, индивидуальными чертами, придающими образам убедительности. Хотя обоих родителей дочь описывает как религиозных, общительных и справедливых людей[292], в сущности, всю свою жизнь она испытывала страдания из-за своей матери.
Как бы то ни было, если оставить в стороне индивидуальные черты родителей принцессы Софии, дифференциация «общественных» функций князя и княгини Цербстских оказывается типичной для своего времени в сравнении с уже упоминавшимися и упоминаемыми в дальнейшем дворами Вольфенбюттеля, Дармштадта, Мемпельгарда или Карлсруэ[293]. Князья состояли на службе у более могущественного властителя или занимались дорогостоящими военными играми в подражание прусскому двору. Они несли ответственность за «политику» своей земли, в том числе кадровую, и финансы. Однако в век Просвещения многие княжеские жены вносили свой вклад в укрепление авторитета и могущества супруга. Выдавая замуж дочерей и внимательно наблюдая за событиями семейной жизни людей своего круга, они уже занимались решением «политических» задач. Несмотря на то что конечные результаты брачной политики XVIII века, как и любой другой, зачастую отличались от запланированных и в ней не обходилось без идеологии, заведенное правило требовало, чтобы от ее удач или неудач зависело урегулирование прав на власть и собственность, создание заново союзов и возникновение новых противников – как в пользу, так и в ущерб дому[294]. Все чаще княгини превосходили своих супругов, предававшихся военным делам, уровнем образования: они много читали, писали, следили за журнальными публикациями, переписывались с великими французскими писателями, с Готтшедом или Геллертом, общались с Фридрихом II, стремясь на практике воплощать идеалы Просвещения, поощряя развитие культуры, образования, науки и общественного призрения[295].
Тем не менее одна дворянская женщина, по воспоминаниям Екатерины, все же превосходила всех остальных масштабом своей личности и открыто демонстрируемой независимостью. Графиня Шарлотта София фон Бентинк обязана славой не только упоминанию в мемуарах Екатерины – она заслужила ее самостоятельно по трем причинам. Во-первых, в 1738 году, всего через четыре года супружества, она рассталась со своим уважаемым и состоятельным мужем – графом Вильгельмом фон Бентинком, президентом Совета нидерландских Генеральных штатов и одним из предводителей Оранской партии, а в 1740 году их брак был расторгнут. Во-вторых, начиная с 1743 года и на протяжении двадцати лет она вела судебную и политическую борьбу против вполне законных притязаний графа на владение полученным ею от своего отца наследством, в том числе и на земли в Ольденбурге, отданные ее отцом за долги, поручителем которых и был граф Бентинк. Одно время сначала Фридрих II, а затем Мария Терезия оказывали графине поддержку в борьбе с кредиторами и мужем через датского короля – графа Ольденбургского, пока имперский надворный суд не вынес окончательного решения в пользу бывшего супруга. В-третьих, прожив до 1748 года главным образом с графом Альбрехтом Вольфгангом фон Шаумбург-Липпе в Бюкебурге, в начале 50-х годов в Берлине графиня Бентинк стала любовницей Вольтера. После его стремительного, походившего на бегство отъезда из Пруссии она поддерживала переписку с ним и продолжала ее до последних дней его жизни. Вольтер даже неоднократно предлагал ей переселиться к нему в Швейцарию. Однако, заботясь о своей независимости, она все же не решилась связать себя снова крепкими узами и не согласилась на его предложение[296].
Итак, учитывая, что в числе возможных читателей ее воспоминаний мог оказаться Вольтер, нельзя исключать, что Екатерина просто хотела произвести впечатление упоминанием о знакомстве в юности с этой знаменитой в свое время женщиной, которой он добивался. Однако она наделила литературный портрет графини такими индивидуальными чертами, а ее роль в процессе своего формирования признала настолько весомой, что именно в этом фрагменте воспоминаний самоанализ значительно преобладает над мемуарным характером повествования. В последнее лето, проведенное Софией в Германии, графиня Бентинк сначала нанесла визит цербстскому княжескому семейству в Йевере, а затем приняла его у себя в находившемся неподалеку Вареле. Со своей мужеподобной фигурой она была некрасива, однако остроумна и образованна. В воспоминаниях Екатерина сочла необходимым противопоставить свое тогдашнее восхищение этой женщиной нормам, в которых она сама была воспитана, и придворному этикету. Ее родителей совершенно не устраивало, что хозяйка «давала слишком много воли […] врожденной живости» их дочери. Чтобы «вырвать» Софию «из когтей этой женщины», они якобы даже сократили свое пребывание в Вареле. Однако и три десятилетия спустя императрица не потеряла графиню Бентинк из виду и, пользуясь, по всей видимости, мерилом публичной сферы эпохи Просвещения, где доминировали мужчины, заявляла: «Эта дама нашумела на свете; я думаю, что, если б она была мужчиной, это был бы человек с достоинствами, но, как женщина, она слишком пренебрегала тем, что скажут»[297]. У этого упрека есть, однако, особая предыстория: графиня Бентинк продолжала оставаться близкой подругой матери Екатерины вплоть до ее смерти. Так что эта оговорка может быть вызвана и критическим отношением дочери к бурному стилю жизни княгини Цербстской в последнее десятилетие ее жизни. Через Шарлотту фон Бентинк Иоганна Елизавета попыталась – впрочем, безуспешно – завязать переписку с Вольтером. Однако, когда графиня после его бегства из Берлина в 1754 году проживала сначала в цербстском замке, а затем в Лейпциге у Готтшедов, Иоганну Елизавету приняли в этот круг, где высоко ценились самостоятельные женщины и благородные покровители[298].
Хотя Екатерине было известно о том, что графиня позволяла себе нарушать светские нормы, в своих воспоминаниях она постаралась проявить сдержанность, а по ее автобиографии ясно видно, насколько в четырнадцатилетнем возрасте ей импонировала женщина, начавшая бороться за свою эмансипацию целым поколением ранее. Шарлотта фон Бентинк танцевала, пела, беспечно смеялась, «ездила [верхом], как берейтор» и, к неудовольствию родителей, пристрастила к верховой езде и Софию. Она позволяла юной девушке присутствовать при своем туалете, не скрывала, что имеет внебрачного ребенка от слуги («скорохода»), и открыто говорила о своем отношении к мужу, который, хотя только в виде портрета, все еще находился в ее доме: «Если б он не был моим мужем, то я любила бы его до безумия»[299].
Верховая езда стала с той поры настоящей страстью Екатерины. Кроме того, в лице графини фон Бентинк она впервые встретилась с женщиной, ведшей самостоятельную жизнь, пренебрегавшей общественными условностями, открыто признававшей свою сексуальность и в то же время утверждавшей свою индивидуальность вне рамок брака и освященного его узами материнства. Однако если сама Екатерина пыталась подчеркнуто сопротивляться убедительной силе примера, то историку и подавно следует быть начеку и не спешить с выводами. Без сомнения, альтернативный стиль жизни современницы оказал глубокое эмоциональное воздействие на юную принцессу. Она нашла в ней подтверждение тому, что до сих пор хранила втайне в глубине души: именно вне придворных норм и условностей жизнь может быть прекрасной. Сыграл ли пример графини фон Бентинк решающую роль или нет, однако Екатерина всю жизнь питала живую симпатию к сильным, образованным, независимым и необычным женщинам. Тем не менее никогда – ни в бытность супругой наследника, с трудом постигавшей, какими нормами позволительно пренебречь, а нарушение каких – непростительно, ни позднее, уже будучи императрицей, которая могла сама устанавливать и изменять нормы, – свободное, но ненадежное существование Шарлотты фон Бентинк не могло стать жизненным проектом для Екатерины и еще менее – проектом автобиографическим. Ее представление о себе как о государыне требовало от нее высочайшей дисциплины в делах управления и в выполнении представительских функций, а репрезентация себя как писательницы – прилежания и постоянства. Далее, она сама подчеркивала важный момент, отличавший ее от графини фон Бентинк, упрекая последнюю в том, что, будучи женщиной, «она слишком пренебрегала тем, что скажут». Императрица России значительно сильнее зависела от общественного мнения.
