Ирочка тоже считала, что ничего прекраснее «пушкинского» ордера быть не может, ибо он почти окончательно избавлял ее от перспективы когда-нибудь оказаться в невестах у противного Миньки. К тому же он – ордер – возбуждал вполне понятный интерес. На место старых, изученных до трусов жильцов – у Вильки и Веньки красные сатиновые, у Миньки в зеленый горох, как у девчонки, а у Викули, которая и вешала все это хозяйство в общей ванной, кружевные, как, согласно Фащукам, у «простигосподи», – должны были приехать новые. Ожидание волновало и будоражило. Мишка надеялся, что въедет «какой-нибудь нормальный пацан, с которым можно будет закорешиться, как с Вилькой и Венькой». Машка по поводу пацана тоже не возражала. Бабулечка надеялась, что комнаты поделят. В одну «хорошо бы поселили тихую приличную семью», а в другую желательно мужчину: одинокого, порядочного, достойного и, само собой, не по фамилии Иванов.
Фамилия у нового жильца оказалась Семенов и, хуже того, через полгода Семеновыми стали мама с Ниночкой. Ирочку «изуродовать» не позволила бабушка, так как оказалась «единственным человеком, способным сохранять ясность мышления в сложившейся ситуации и помнить о перспективах, которых идиоты-взрослые вздумали лишить своих детей».
– Ирку не дам! – объявила она, и мама, совершенно счастливая и окончательно воспарившая духом, решила не спорить.
Девочка в разборках взрослых участия не принимала. Новый мамин муж нравился, и на этом отношение к нему пока исчерпывалось. Голову гораздо больше занимали другие жильцы – семейная пара средних лет, к которым постоянно приходили люди.
– Клиэнты, – с нажимом и уважением произносила бабушка, и Ирочка всякий раз высовывала голову в коридор, чтобы посмотреть на очередного. Тот исчезал за соседской дверью, и через какое-то время по коридору разносилось то ли жужжание, то ли стрекотание, будившее в воображении массу занимательных картинок. Моисеевы – так было написано над звонком новых жильцов – определенно творили в своих комнатах, точнее, в одной – той, что поменьше, где обитал когда-то Ирочкин несостоявшийся жених, что-то очень увлекательное. Фантазия начиналась безобидным домашним ателье (хотя швейная машина Фащуков стрекотала несколько иначе) и заканчивалась очень даже страшным самогонным аппаратом. О том, что такой существует, болтали в компании Машки и Мишки, но как он выглядит и тем более как работает, никто не знал. А вот что от гостей новых жильцов всегда попахивало спиртом, секретом ни от кого не было. «Так почему бы и не самогон?» – думала девочка.
Истинное положение вещей объяснила Наталья Павловна, которая бросила свои экзерсисы в музыкальной школе и набрала домашних учеников, оправдывая это сакраментальной фразой: «Если другим можно, почему мне нельзя».
– А кому можно? – Ирочка, как любой ребенок, была дотошна.
– Стоматологам.
– Кому?
– Врачам нашим, Моисеевым.
– Они врачи?
– Ну да. Зубные. Лечат везде. И на работе, и дома. Жужжат и жужжат, как неприкаянные. А я что? Я ничего. Здоровые зубы всем нужны, правильно?
– Правильно.
– Только ведь и жить красиво тоже всем хочется, правильно?
– Правильно, – Ирочка кивала с умным видом.
– Так что пусть себе жужжат, и мы будем.
– Жужжать?
– Да нет же, глупенькая, играть, конечно. Жужжать нам ни к чему.
Так она считала. А бабулечка полагала, что музыкантша, конечно, жужжать не должна, а вот внучка очень даже может попробовать, потому что «с такой профессией в анамнезе жить «там» станешь не просто хорошо, а очень хорошо. И быстро. И просто. Подумаешь, диплом подтвердить попросят. Что, Ирочка без головы, что ли? Все подтвердит. И кабинет свой откроет. И станет латать больные израильские зубы. А летом будет возить бабулечку на море. Там, говорят, оно как раз для тех, кто плавать не умеет. Захочешь – не утонешь. Ну и ладно, что Мертвым зовется. В сказках вон Мироновых тоже всех мертвой водицей поливают, а потом эти политые живее всех живых оказываются».
В общем, судьба была определена: начальная школа на «отлично», средняя – «хорошо» с ориентацией на естественные науки, а в старшей – особый упор на химию и биологию с обязательными репетиторами по будням и посещением медицинской библиотеки по выходным. «Знание – сила», и спорить с этим утверждением Бэкона бессмысленно. Ирочка и не собиралась. Стоматолог так стоматолог. Конечно, по собственной воле она бы тоже стала врачом, только собачьим, но бабушка сказала, что «ветеринария – наука для людей бесполезная». Девочка была мала для того, чтобы с этим спорить. А еще она очень хотела стать полезным человеком. Пока, как говорила бабулечка, от них с Ниночкой толку, что с козла молока, одни проблемы: одень, обуй, накорми. Но при этом никогда не забывала добавить, что «хорошие вклады обещают хорошие дивиденды».
– А что это, дивиденды? – Ирочка боялась, что они окажутся такими же таинственными и недосягаемыми, как беруши.
– Польза, значит, – объяснила бабушка. – Сейчас я тебе сопли вытираю, потом ты мне будешь.
Девочка засмеялась. Бабушка простужалась редко. А когда случалось, прекрасно сама управлялась с носовым платком.
– Смейся, смейся, дуреха. Потом поймешь.
На «дуреху» не обиделась. Некогда: уроков вагон, а еще и погулять охота. Только улизнуть так, чтобы Нинка не прицепилась. Ирочку и так во взрослой компании не жалуют, а с дитем и вовсе погонят. Хотя погонят, тоже не беда. Тогда можно затаиться под кухонным столом и, прижав стакан к уху, слушать, как проходит прием в комнате Моисеевых:
– Откройте рот. Так, проблема, как говорится, на лицо. Посмотрим, посмотрим… Что ж, голубчик, удалять, и немедленно! – Сергей Геннадьевич говорил тихо и ласково, растягивая слова и причитая над каждым пациентом. – Будет, конечно, немножечко больно. Но ничего, ничего. Потерпим, правда? Мы же хотим иметь здоровые зубки.
Эмма Петровна была более строгая. Говорила, как чеканила, и с больными не церемонилась:
– Садитесь! Открывайте! Шире! Еще. Все ясно. Гингивит. А, и еще дырочка в восьмом.
– А-а-а…
– Это бормашина, а не орудие пыток. Соберитесь, в конце концов! Вы же не маленький!
Ослушаться ее никто, наверное, не мог. Было бы стыдно спасовать. Даже в белом халате и надвинутой на лицо маске Эмма Петровна была красива. Даже не красива, нет, – величава.
– «Выступает будто пава…» – шевелила губами Ирочка всякий раз, когда встречала соседку в коридоре.
Эмма была высокая, стройная, с темным тяжелым узлом густых волос на голове, острым умом в оливковых больших глазах, яркой помадой на губах и неизменными высокими каблуками на изящных ногах в любое время суток. Ирочка любовалась. Неестественно сильно, до боли в позвоночнике выпрямляла спину, вставала на цыпочки и, виляя бедрышками, шла в свою комнату, переваливаясь, как утка. Там усаживала Ниночку на кровать и принималась причитать:
– Откройте ротик! Так, что у нас там? Больной зубик? Ну, не переживайте, не переживайте. Дергать будем, но не сильно. Потерпите, мой хороший! Мы же хотим иметь здоровые зубки? – хотелось быть идеальным стоматологом – внешность Эммы и манеры ее мужа. Дело за малым – учиться.
И училась. Бабушкин план выполнила и перевыполнила. К выпускному классу твердой походкой шла на золотую медаль. Вряд ли удалось бы так пристально сосредоточиться на учебе в прежних условиях: рояль, бормашина, сказки, покрикивания Фащуков и молодежная компания с единственным интересом – повеселиться. Но условия благодаря отчиму неожиданно изменились. Вместо двух коммунальных комнат они оказались обладателями трехкомнатного кооператива. Ниночка скакала козликом возле двух собственных ящиков, доверху наполненных игрушками, Ирочка гладила руками письменный стол, предназначенный исключительно для занятий. И никакой еды за ним. И никаких мокрых шерстяных свитеров (чтобы не растянулись)! Мама и вовсе ходила по квартире с блаженной улыбкой, окидывая все вокруг счастливым взглядом и постоянно повторяя: «Не может быть!» И только бабулечка снова страдала:
– Недвижимость потому так и называется, что делает человека недвижимым. Теперь точно здесь осядете, раз такие хоромы.
– Конечно, – с улыбкой соглашалась мама. – А зачем нам куда-то ехать? И тут все хорошо.
– Хорошо-то хорошо, да не очень, – втолковывала та Ирочке, когда мама забеременела в третий раз и родила прекрасного, здорового сынишку Лешеньку. – Трое теперь вас. Даже если все по справедливости будет, больше, чем комната, все одно не получишь. Так что двигайся в своем направлении. А направление одно: юго-восточное.
И двигалась. Больше с охотой, чем без. Даже с интересом, в котором было больше здравого смысла, чем любознательной искренности, но не все ли равно, каким образом душа обогащается знаниями? Ирочка читала Бабеля и Шалом Алейхема, несколько раз ходила на «Поминальную молитву» и очень часто бегала к однокласснику из новой школы Борьке Штейну, чтобы поучаствовать, как выражалась бабушка, в «мэроприятиях». Отмечали то Хануку, то Пурим, то Пейсах, то встречали пять тысяч какой-то там год, то просто очередной шаббат. Ирочка ломала мацу в наваристый куриный бульон, набивала карманы сладостями, слушала рассказы о подвигах самого Моисея и Борькиного дяди Абрама, погибшего под Кенигсбергом, любовалась огоньками в семисвечнике и мечтала, как сама когда-нибудь за восемнадцать минут до захода солнца зажжет благословенные свечи, вынесет домашним и гостям халу, а ее муж, конечно, не такой старый, как Борькин отец, разольет всем, кроме детишек, само собой, кошерное вино.
