В субботу погода оказалась хорошей, и мы отправились в небольшой аэропорт Брэнфорда. Беннетт вел машину в своей манере, и я тоскливо думал о том, что меня ожидает в воздухе. «В воздухе легче, — сообщил Беннетт, словно угадав мои мысли. — Не нужно строго придерживаться дороги и постоянно держаться за рычаги управления».
В аэропорту Беннетт открыл ангар и с гордостью указал на свой самолет, одномоторную «Сессну-кардинал». Перед полетом Беннетт принялся проверять исправность приборов и механизмов, уделяя внимание каждому по три или по пять раз (напомню, что во время моего визита к нему он придерживался этого цикла). Такая тщательность меня успокоила, она походила на скрупулезность, точность и аккуратность хирурга, и я с удовлетворением отметил про себя лишний раз, что проявления синдрома Туретта не мешают Беннетту плодотворно работать.
Проверив приборы и механизмы, Беннетт снова забрался в машину, на этот раз с проворностью акробата, и, подождав, когда я займу свое место, запустил двигатель. Вскоре мы поднялись на высоту в девять тысяч футов. Небо было безоблачным, над Скалистыми горами взошло солнце, освещая наш самолетик приветливыми лучами.
Наблюдая за Беннеттом, я пришел к утешительной мысли, что мои опасения не оправдались. Он, правда, то поправлял очки, то гладил усы, то касался рукой потолка кабины. Но все это были простые моторные тики. И все же беспокойство не оставляло меня: простые тики могут смениться сложными. Что если Беннетт, не отдавая себе отчета, высунется из кабины и попытается дотронуться до пропеллера? — людей с синдромом Туретта привлекают крутящиеся предметы. А что если Беннетт надумает сделать фигуру высшего пилотажа, вроде мертвой петли? Однако в поведении Беннетта ничего не менялось, и даже когда он убирал руки с рычагов управления, самолет летел плавно. В воздухе не нужно придерживаться дороги, и даже если самолет произвольно взлетит или провалится на несколько футов, ничего страшного не случится. Придя к этой мысли, я окончательно успокоился.
Беннетт уверенно вел самолет, и все же он походил на играющего ребенка. Одним из проявлений синдрома Туретта является всплеск игровых импульсов, присущих каждому человеку, если только он не успел их безвозвратно утратить. Бескрайнее небо, простор нравились Беннетту, и с его лица не сходила мальчишеская улыбка. Теперь наш самолет летел над отрогами гор, поросших лесом. От крон деревьев нас отделяло не более тысячи футов, невеликое расстояние, и я задался вопросом: если бы Беннетт был один в самолете, не взял бы он еще ниже, чтобы прижаться к верхушкам гор — людям с синдромом Туретта свойственен риск.
Но вот горы пошли повыше, и Беннетт стал набирать высоту. На высоте в десять тысяч футов мы пролетели между двумя остроконечными пиками. Горы сияли под солнечными лучами. На высоте в одиннадцать тысяч футов открылась прекрасная панорама: вся ширь этой части Скалистых гор (в том месте, где мы летели, Скалистые горы не более пятидесяти пяти миль в поперечнике). Впереди, за горами, лежали степи Альберты. Обратив мое внимание на видневшиеся там и сям ледники, Беннетт с энтузиазмом заговорил о геологии и горах, глядя на открывшуюся картину с наивным восторженным восхищением, какое редко подметишь у солидного человека, которому перевалило за пятьдесят. Впрочем, то было неудивительно: Беннетту нравилась окружающая природа, он сроднился с краем, в котором давно осел и который считал своим.
Через сорок минут после вылета показалась Альберта, под нами извивалась лента реки. «Хайвуд-ривер», — пояснил Беннетт. Самолет пошел на снижение. Внизу мелькали поля, фермы, ранчо и наконец показался Калгари.
Внезапно ожила бортовая радиостанция. В Калгари садился самолет из России, за ним — самолет из Замбии. Беннетт сообщил мне, что пропускные способности аэропорта этого канадского города одни из самых больших в Северной Америке. Затем он связался с диспетчером и сообщил ему необходимые данные, упомянув о пятнадцатифутовой длине самолета, а также, к моему удивлению, и о том, что самолетом управляет пилот с синдромом Туретта, которого сопровождает невролог. Ему ответили с услужливой полнотой, словно наш самолет был не «Сессной», а «Боингом-747». Впрочем, в воздухе все самолеты и пилоты равны. Это особый мир, со своим уставом и своим языком. Беннетт был, безусловно, частью этого мира, и, когда мы приземлились, его тепло приветствовал регулировщик движения.
Выйдя из самолета, Беннетт заговорил с оказавшимися поблизости двумя молодыми людьми, Чаком и Кевином, как я выяснил, потомственными пилотами. «Беннет — замечательный человек, — дружелюбно заметил Чак. — Что с того, что у него какой-то недуг? Он прекрасный пилот».
Попрощавшись со своими знакомыми, Беннетт стал готовиться к вылету: его ждали в госпитале. Когда самолет заправили, мы обнялись и понадеялись, что еще свидимся. Беннетт забрался в кабину и вырулил на взлетную полосу. Самолет взлетел при попутном ветре. Я смотрел ему вслед, пока он не исчез из виду.
4. Смотреть и не видеть
В начале октября 1991 года мне позвонил министр в отставке со Среднего Запада,[106] рассказавший о женихе своей дочери, пятидесятилетнем Верджиле, слепом с раннего детства. У Верджила на обоих глазах была плотная катаракта, которой, как предполагали врачи, сопутствовал пигментный ретинит, медленно, но неуклонно разрушающий сетчатку обоих глаз. Далее я выяснил, что Эми, невеста Верджила, страдающая сахарным диабетом, недавно свела жениха к своему офтальмологу, доктору Скотту Хэмлину, к которому она регулярно наведывается в связи со своей болезнью. Хэмлин подарил им надежду. Осмотрев Верджила, он усомнился в наличии пигментного ретинита, ибо плотные катаракты не позволяли поставить точный диагноз. К тому же Верджил отличал свет от тьмы и говорил, что «стало темно», когда глаза ему загораживали ладонью, и это, по убеждению Хэмлина, указывало на то, что сетчатка функционирует хотя бы в какой-то мере.
Хэмлин предложил сделать Верджилу операцию и удалить катаракту сначала с правого глаза, пояснив, что операция не представляет особой сложности и будет проведена под местной анестезией. Терять было нечего, и Верджил согласился. Эми предвкушала радостное событие: Верджил прозреет после длительной слепоты и увидит свою невесту. Две недели назад, как сообщил мне ее отец, операция была сделана, и чудо свершилось: Верджил стал видеть правым глазом. На следующий день после операции Эми записала в своем дневнике: «Верджил видит!.. Прозрел после более чем сорокалетней слепоты… Родные Верджила настолько возбуждены, что не могут поверить в благополучный исход операции. Произошло настоящее чудо!» Однако на следующий день тональность записи изменилась: «Верджилу трудно освоиться с новыми ощущениями. Он похож на ребенка, познающего мир. Для него все ново и необычно. Он неумеренно возбужден».
Жизнь невролога не ритмична, не расписана по часам, но занятие неврологией позволяет, хотя бы иногда, мельком, ознакомиться с некоторыми таинствами природы — таинствами, неотделимыми от человеческой жизни. В XVII веке Уильям Гарвей[107] писал: «Природа наиболее полно приоткрывает завесу над своими тайнами и загадками, когда сворачивает с проторенной дороги». Естественно, восстановление зрения у человека, слепого с раннего детства, — случай редкий и необычный, лежащий вне «проторенной дороги», меня крайне заинтересовал. Офтальмолог Альберто Вальво в работе «Восстановление зрения после длительной слепоты» («Sight Restoration after Long-Term Blindness…») пишет: «Ученым известно не более двадцати таких случаев за последнюю тысячу лет».
Что за зрение будет у человека, слепого с раннего детства, после успешного хирургического вмешательства?
Станет ли оно сразу «нормальным»? Общепринятое дилетантское понятие таково: стоит слепому сделать успешную операцию, и он, говоря словами Нового Завета, станет «видеть все ясно».[108] Но так ли все просто на самом деле? Не нужно ли человеку, слепому с раннего детства, после хирургического вмешательства набраться необходимого опыта, чтобы видеть «по-настоящему»?
Я не был хорошо знаком с этим вопросом, хотя и прочитал с большим интересом соответствующую статью в одном из номеров «Ежеквартального вестника психологии» за 1963 год, написанную Ричардом Грегори в соавторстве с Джин Г. Уоллес. Из этой статьи я понял, что случаи восстановления зрения после длительной слепоты давно привлекают внимание философов и психологов. Вильям Мулине, философ XVII столетия, у которого супруга была слепой, задал своему приятелю Джону Локку такой вопрос: «Положим, что человек, слепой от рождения, на ощупь отличающий куб от шара, прозреет. Сможет ли он тогда, не дотрагиваясь до этих предметов, сказать, какой из них куб, а какой шар?» Локк рассмотрел этот вопрос в своей работе «Опыт о человеческом разумении», написанной в 1690 году, и дал на него отрицательный ответ.
