Офицер рассмеялся.
— Постараюсь.
4. Копыто
Рота стояла лицом к толпе перед казармами. А толпа таяла, убывала, пропадала — будто солнце глянуло на первую порошу. Задами, стороной, перебегая, ткачи обошли кругом солдат, и улица перед главной конторой почернела от народа. Перед конторой были казаки, спешенные, держа на поводу коней.
Из толпы кричали на разные голоса:
— Ваську! Ваську отдай! Отдавай Ваську!
Шпрынка деловито советовал Анисимычу:
— Ты, Анисимыч, теперь вперед не суйся. Всё про смиренство толковал, а теперь сам в драку лезешь. Зашибут — а ты человек нам нужный, поберегайся. Васю мы без тебя добудем… Ваську отдай! — закричал Шпрынка, швырнув в окно конторы камень… Посыпались осколки, дребезжа. Хорунжий скомандовал: «Сотня! Садись!».
Казаки вскакивали на коней. Кони, застоявшись, кружили, ярясь под ездоками, выносили казаков к толпе. Девчонки с визгом шарахались от лошадей.
Около Шпрынки неотступно держались Кудряш и Мордан. Все трое дышали коротко и хрипло. У всех были давно обморожены от снега, гаек и камней пальцы и не слушались, не корчились, когда хватали. Хорунжий выехал на танцующем коне перед взвод и вскричал: «Справа по одному, ма-а-арш!».
Шпрынка прыгнул к офицеру, и схватив его за ногу, пытался сдернуть с седла. Офицер начал бить мальчишку наотмашь по шапке нагайкой… Кудряш подпрыгнул и повис у лошади на удилах. Мордан ударил офицерского коня в пах рельсовым болтом. Конь всхрапнул и взвился на дыбы. Офицер скатился на-земь. Кудряш оборвался, и конь, упав передними ногами — ударил кованым копытом мальчика в висок… Почуяв волю, конь вихрем ринулся в толпу, давя народ — но скоро в ней завяз; напрасно он храпел и бился, упал и издыхал под ногами бегущих; через него спотыкаясь, падая и вставая, бежали, как через горку. С офицера свалилась папаха. Шпрынка вцепился ему в волосы и оба катались по земле… Налетели казаки, защелкали плетьми. Мордан и Шпрынка с воплем: «Отдай Ваську!» — пустились на утёк…
Широким полукругом казаки охватили толпу. Нагайки щелкали по головам, как крупный град в густой листве деревьев…
На опустевшей улице лежал недвижим Кудряш. Шапчонка с головы свалилась — и по снегу рассыпались золотые кудри. На виске — кровь… Из ворот конторы выбежал Кривой Соловей, склонился над Кудряшем, послушал и закричал — чтоб помогли. Из ворот, осторожно озираясь, вышел сторож, и вдвоем с Кривым они волоком втащили Кудряша во двор. Там подхватили конторщики, Кудряша внесли в контору и положили на канцелярский стол.
В конторе в шубах сидели, в тревоге прислушиваясь к шуму с улицы, Муравьев, Морозов, Дианов, губернатор — все те, кто был у Морозова в вагоне в день приезда прокурора из Москвы. Они все, кроме Муравьева, обступили стол, где лежал мальчик, — все сразу узнали Кудряша, только как будто не узнавал в избитом своего любимца Морозов — он тупо смотрел на потек крови по разбитому лицу и растерянно спрашивал:
— Что это? Что это?
Муравьев смотрел издали. Верхняя его губа подергивалась: казалось, что он, поводя носом, принюхивается.
5. Три
Ночью по дороге в Дубровку, где фабрика Зимина, миновав заставы, шли Анисимыч, Шпрынка и Мордан… Напрасно ткач гнал мальчишек от себя:
— Шли бы домой, да отдохнули — ног под собой, поди, нет…
— Отдохнуть успеем. Как это можно одного тебя пустить…
— Волки, что ль, меня съедят…
— Хуже волков…
— Что же вы меня застоите, ежели казаки набегут случаем?
— Застоя мы плохая. Да хоть знать будем — куда ты подевался: а то один уйдешь — да заберут, и знать не будем… Ты куда подаешься теперь?
Анисимыч сказал, что он пойдет сначала к Луке на Смирновскую фабрику — с ним поговорить, а потом в Москву — и с нужными людьми посоветоваться и послать, по просьбе ткачей, телеграмму министру внутренних дел, кого они звали «членом государственной полиции». Отсюда посылать нельзя — везде по станциям и фабрикам жандармы, казаки и солдаты.
— А Союзу-то рабочих в Петербурге жаловаться будем? — спросил Шпрынка, — вот бы хорошо, кабы за нас питерские заступились — и тоже ахнули. А то, поди, Дервиз да Штиглец рады, что у Саввы Морозова фабрика стоит — им от этого барыш…
— Погоди, сделаем! — пообещал Анисимыч…
— Что-то я тебе не очень верю: всё ты обещаешь…
Анисимыч остановился средь дороги и сердито говорил, загибая пальцы:
— Штрафы вернуть требовали? Раз. Сделано. Грубианов мастеров рассчитать. Два. Шорина-то, слышь, хозяин уж махнул по шапке. Заработок прибавить четвертак на рубль. Три…
— Где же это «три»?
— Ну, да! Наш еще не прибавил — да в Зуеве прибавили. В Клюеве, сказывали — чуть прослыхали, что у Саввушки бунт, так контора, ничего не видя, вывесила прощение всех штрафов и гривенник на рубль прибавка, а тем, кто на вольных квартирах, — квартирные деньги, а мастера ходят, как сытые коты, к ткачам ластятся. Ну, что, не три?
— Выходит, мы бунтовали, а другим выгода — на чужого дядю работали, — вставил Морцан.
Анисимыч плюнул со злости.
— Как это на чужого дядю? Мы что, за себя что ли. Мы за весь рабочий народ…
— Да, а мне чуть ребра не сломали…
— Эх, какой ты суетной: погоди, и Савве некуда деваться: прибавит…
Анисимыч нерешительно помахивал загнутым было третьим пальцем и спрашивал:
— Ну, три, аль нет?
Шпрынка и Мордан согласились, хотя и не охотно.
— Ну, ладно, — три.
— Я и говорю: три, да три — протереть до дыры. Не сразу…
Шпрынка смеялся:
— А если б Саввушка на всё пошел — тебе бы, Анисимыч, сейчас разуваться, на морозе пришлось бы валенки снимать, по пальцам-то считать: у нас в правилах семнадцать пунктов. Ладно — пускай, пока три. Дождем, выботаем и все семнадцать.
Несколько успокоенный, но всё еще сердясь, Анисимыч побежал по дороге так, что мальчишки не успевали за ним… Дорога шла в гору. Белым горбом вздымалось поле. На краю его, меж небом и землей просыпались внезапно искры, и полыхнул огонь — казалось, на горе, дымя, горел костер…
— Вон и зиминскую трубу видать…
Ткачи шли в гору, и огонь, венчающий фабричную трубу, поднялся в небо. С горы открылся корпус Зимина, горя решеткой окон.
Анисимыч остановился передохнуть…
— В чем мы обманулись, ребята!..
— В чем?
— Казачишки — то? Хо-хо-хо! Мы с тобой, Шпрынка, что думали? Хо-хо-хо! Дураки мы с тобой были.
Мордан и Шпрынка поникли головами…
— Кудряша-то? Кабы живой остался! Подхватили его, да в контору утащили. Отбить было никак! Сила!
— А мне Ваську жалко, — сказал Анисимыч — сгорит парень в тюрьме. Таких острог не терпит. В остроге надо пепелиться — сверху будто серый, а внутри — тронь, обожжешься. А Васька — голый огонь.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
1. Свет гаснет
Улицу перед конторой загородили строем солдат — пропускали людей только по одному тротуару на той стороне — но не давали остановиться. Во дворе конторы на-готове казаки на конях, и ворота распахнуты. В конторе темно: газовая тоже встала, — газгольдер выдыхает в трубы остатки светильного газа… Скоро свет везде погаснет. Наружные фонари уже погашены.
Шпрынка решительно повернут с тротуара на мостовую и в ворота главной конторы…
— Мальчик, стой, — крикнул ему хорунжий. — Куда?
— Мне в контору, справочку получить…
— Ну, иди…
Шпрынка торкнулся в зеркальную дверь конторы — заперто. За дверью солдат…
— Кого тебе надо? — спрашивает солдат мальчика через стекло.
— Мне расчетного конторщика Гаранина надо повидать… Тут он? Скажи, по важному для него делу спрашивают.
— Погоди!
Солдат ушел и вскоре вернулся вслед за Гараниным. Гаранин осмотрел Шпрынку через дверь. Щелкнул ключ в замке Гаранин вышел на крыльцо и заслонил собою дверь, будто боялся, что Шпрынка туда ворвется силой…
— Чего тебе? — строго спросил Гаранин…
— Я, Владимир Гаврилыч, — насчет Митьки Кудряша, говорят, будто давеча его конем помяло.
— Помяло малость. Ну, да ничего.
— Где же он, в больнице что ли?
— Зачем его в больницу? Ему в больницу не надо. Нет, он тут, в конторе…
— Скажи Мите, будь добр, чтобы на часик вышел. Шпрынка, мол, тебе слово хочет сказать…
Гаранин чуть усмехнулся и ответил:
— Изволь, скажу…
Он ушел в контору и запер за собою дверь на ключ…
В конторе на столе лежит Кудряш, раскинув руки. В углу у стены в шубах жмутся в креслах и на стульях Морозов, Муравьев, губернатор, жандармский полковник. Все рожки привернуты, кроме одного… Ни к кому не обращаясь, Гаранин сказал тихо:
— Шпрынка хочет повидать Кудряша…
