что бумаги в канцелярию запаздывали, а может, и вовсе потерялись. В армии такие случаи нередки. Никого этим не удивить…
Полутов?
Внезапно в сумраке Азаревич увидел его лицо – бледное, словно присыпанное мукой. Это было похоже на ночной кошмар…
Где-то за стеной опять всколыхнулась стая галок, огласив окрестности жалобными криками.
– Вы еще не спите, Петр Александрович? – прошептал он. – Я вот тоже. Слышу – ворочаетесь. Дай, думаю, спрошу: вы не сможете несколько билетов на завтрашний концерт предложить кому-нибудь? Очень уж меня просили…
От неожиданности Азаревич вздрогнул, но, поняв, кто перед ним, тут же снова растянулся на койке:
– Нет, Матвей Васильевич, увольте! Я для такого дела здесь еще никого не знаю, – ответил он, чувствуя, как снова погружается в дремоту.
– Жаль, очень жаль! Я полагал, что вы со штабс-ротмистром дружбу водите. Предложили бы начальству, а?
– Христос с вами, Мотя! Поручики со штабс-ротмистрами дружбу не водят…
Полутов исчез так же внезапно, как и появился.
Азаревич уже потерял волю бороться со сном. Он безуспешно попытался разлепить глаза. В его уже засыпающем мозгу вертелась последняя мысль:
«И еще есть Полутов с этими его нехерувимскими глазами… Или как еще их там Федоров называл…»
Глава X
Появиться в парадной зале Дворянского собрания, где сегодня давали благотворительный вечер, нужно было эффектно. Иначе как еще обратить на себя внимание обеих ведущих актрис местной театральной труппы? Лучшего случая и не представится, а времени все меньше и меньше. От волнения и от осознания того, как стремительно утекают дни и часы, у Азаревича засосало под ложечкой.
Он еще раз бросил взгляд на свое отражение в большом зеркале перед лестницей – украдкой, а не красуясь, как это делают молоденькие девицы и столь же юные полковые франты. Из-за зеркального стекла на него смотрел широкоплечий подтянутый красавец в новеньком драгунском мундире, с аккуратным пробором и пышными закрученными вверх усами, будто сошедший с иллюстрации в дешевом бульварном романе: бравый сорвиголова, готовый незамедлительно выхватить из-за пояса шашку или револьвер и любой ценой защитить честь своей прекрасной дамы. Азаревич усмехнулся: что же, похож! И револьвер у него с собой, и нож за голенищем в ножнах из кожи ягненка. Да, была история… Келлер бы оценил.
Воролов осмотрелся.
В широкое окно было видно, как к зданию чередой подъезжали возки и сани. Сегодня здесь будет все городское общество. Не так уж часты в этом военном городке развлечения, чтобы можно было просто упустить благотворительный вечер, после которого к тому же объявлен бал! Да и самолюбие как не потешить: по цене рублевого билета представители здешнего высшего света чувствовали себя настоящими просветителями и покровителями искусств, поскольку такие вечера позволяли театру расплатиться с рабочими и портными за декорации и костюмы, а также за потребности вроде нового занавеса, приобретение которого запланировали к премьере.
К крыльцу подкатил очередной экипаж. Из него вышел штабс-ротмистр в парадном мундире, ведя под руку свою пышнотелую супругу; дородный швейцар с седой густой шевелюрой, поклонившись, распахнул перед ними двери. Через открывшийся проем Азаревич среди все прибывавшей публики заметил Пятакова. Петр Александрович мысленно ему посочувствовал: вести внешнее наблюдение в такую погоду – врагу не пожелаешь. Но вид у Пятакова был суетливый и бодрый. Он с видимым беспокойством похлопывал себя по бокам, все время озираясь и поглядывая на подъезжающие к крыльцу повозки. Денщик, спешащий передать кому-то поручение – какие могут быть сомнения…
В зеркале уже отражалась необъятная жена штабс-ротмистра, поправляющая не менее необъятное декольте. Азаревич с поклоном уступил ей место, отдал честь ее супругу, мысленно стряхнул с себя полицейскую сосредоточенность и, галантно улыбаясь, вошел в залу.
Свет нескольких дюжин свечей, отраженный во множестве зеркал, озарял большую комнату, полную военных. Среди армейских мундиров чернели пятнами фраки, но смотрелись они бледно, несмотря на то, что принадлежали самым видным людям города: первостатейным купцам, чиновникам, юристам. Театральный оркестр наигрывал полонез, и его звуки утопали в смехе и гомоне приветственных возгласов и разговоров. Выступление должно было начаться лишь через полчаса, а до танцев оставалось и того больше, поэтому музыканты играли вполсилы, стараясь не заглушать толпу и позволяя себе чуть фальшивить.
В противоположном конце залы среди гостей Азаревич увидел степенного невысокого человека в строгом полицейском мундире в сопровождении дамы и двух юных девушек. Это был начальник уездной полиции с семьей. Именно по его ходатайству перед военными властями Азаревича по просьбе Мышецкого разместили в полку. Петр Александрович чуть поклонился ему. Тот ответил едва заметным кивком: прилюдно обнаруживать их знакомство здесь было совсем неуместно…
– А вот и Петр Александрович! Я же говорил, что он придет! – из толпы появились Полутов и Шипов.
– Я был уверен, что вы взяли билет, только бы от вас отвязались, – воскликнул Шипов. – Мне казалось, вы совсем не интересуетесь театром, – он с восторженной завистью оглядывал новенький мундир Азаревича.
– Нет, отчего же, – ответил Азаревич, – если я заплатил, значит, я точно буду.
– И то правильно, – согласился Шипов, поставив пустой бокал на поднос проходившего мимо слуги и взяв себе наполненный. – Вино здесь, господа, весьма достойное. Рекомендую!
– Главное, Шипов, берегите силы, – улыбнулся Полутов. – А то, знаете, скоро танцы, и есть риск, что вы будете похожи на опустошенную вами же бутылку, раскрученную юлой. Одну из трех… А зачем же учинять обществу скандал и контузию?
Шипов захохотал:
– Слово чести, друзья, сегодня не больше одной! У меня планы…
Азаревич заставил себя непринужденно рассмеяться. Он хотел намекнуть собеседникам, что пора бы им представить его тем самым дамам, о восхищении которыми они ему столько рассказывали. Но не успел.
Среди благочестивых городских семейств, молодых девиц, оберегаемых маменькой, братьями и бледными боннами, шумных офицерских компаний или же тесных кружков из купеческих сынков не заметить актрис, которых он искал, было невозможно. Азаревич огляделся и вдруг замер от неожиданности.
Он не думал, что увидеть жертву преступления до самого преступления гораздо волнительнее, чем после. Поиск убийцы – дело в целом механическое, не требующее глубокого эмоционального переживания, которое больше мешает работе, чем помогает. А вот видеть живого человека и понимать, что над ним нависла неминуемая смертельная опасность, о которой ты знаешь, но которую при всех своих усилиях не способен предотвратить – это было совсем иное чувство. Смятение, дрожь, страх, сочувствие, тоска – такую палитру чувств испытал Азаревич, когда сквозь всю эту гудящую, смеющуюся, блестящую начищенными пуговицами, шуршащую юбками и звенящую бокалами толпу увидел две женских головки с аккуратными прическами и две тонкие
