того и пытают кто бы им больши денег дал»[118].
Деятельность Авраамия Смоленского и Ефросина Псковского, несомненно, обсуждалась на соборе 1549 г. и, очевидно, была не вполне одобрена осифлянским духовенством, что вызвало какое-то замедление в оформлении новых святых.
Иван Васильевич, побывавший вместе с братом Юрием в 1547 г. в Новгороде, Пскове, на Белоозере и в ряде монастырей[119], имел возможность хорошо познакомиться с местным бытом, ролью мирян в церковных делах и с позиций светской власти решил, как и смоленский князь XIII в., поддержать Авраамия и Ефросина и ускорить составление каждому из них «службы всей сполна». Медлительность духовенства середины XVI в. — последние отголоски преследования еретиков-стригольников и аврамистов XIII–XV вв.
* * *
Нашествие Батыя и двухсотсорокалетнее ордынское иго резко понизили уровень развития русских земель и затормозили возможность дальнейшего поступательного движения. Разные элементы русского общества в разной степени ощутили тяжесть новой, подневольной ситуации.
Патриархальная деревня сравнительно быстро могла восстановить свое нехитрое хозяйство; ее страшили опустошительные военные набеги татар, по которым теперь велось невеселое летосчисление: «от Чюрнаевой рати…», «от Дюденевой рати…». «Ордынский выход», огромные суммы, выплачиваемые русскими феодалами ханам, доводил деревню до полной нищеты и обескровливал тем самым и всех феодалов. Всех кроме церкви.
Самое резкое падение испытали русские города. Совсем недавно, получив в середине XII в. оптимальную политическую форму крупных суверенных княжеств, Русская земля начала расширять ремесленные посады старых городов и строить сотни новых городов. С полным правом владимиро-суздальский поэт мог накануне татарского нашествия писать в торжественной оде родной земле:
О, светло-светлая и украсно украшена земля Руская! И многими красотами удивлена еси
[далее перечисляются: озера и реки, священные родники, горы, дубравы и поля, звери и птицы, бесчисленные города, села, пашни, храмы, грозные князья, благородные бояре, многочисленные вельможи]
Всего еси исполнена земля Руская, О, правоверная вера хрестияньская!
Эта сверкающая яркими красками картина процветающей страны сразу поблекла после небывалого нашествия и тотального разгрома.
После катастрофы 1237–1240 гг. южные и восточные города превратились в развалины; только часть их возродилась к жизни, а многие навсегда исчезли с исторической карты России. Повсюду обеднел и утратил многие ремесленные навыки городской посад, резко сократилась внутренняя и внешняя торговля, имевшая ранее очень широкий диапазон связей.
Северо-западнее Смоленска татары не пошли, непосредственного разгрома Новгородско-Псковских земель не было, но иго, ярмо ордынской власти сказывалось и здесь: за первые 50 лет татарского владычества над Русью в Новгороде, не испытавшем прямого разгрома, тем не менее, не было построено ни одной каменной церкви!
Из всех разделов русского общества меньше всего пострадала от ордынского ига церковь. Татарские ханы освободили церковь от уплаты дани и даже предоставили ей некоторые льготы[120]. Но русская церковь, к ее чести, не стала защитницей ханского авторитета, а, наоборот, вдохновляла русских людей на противоборство и высвобождение. Единственно, чем церковь несколько как бы оправдывала появление ханов Золотой Орды, — это обычная ссылка на волю божию: «мы много грешили, и бог в наказание за грехи послал нам такую жестокую кару». Поэтому первым выводом церковных писателей из трагических событий XIII в. был призыв к избавлению от собственной греховности; задача освобождения от чужеземного ига перекладывалась на самого бога. Люди же должны сами стать чистыми и покаяться богу в своих грехах, смыть их искренним покаянием и разумной, правильной жизнью.
У русских людей ни в момент принятия христианства в X в., ни в пору расцвета суверенных княжеств в XII — начале XIII в. не было внутренней потребности в смене богов, в полном отказе от прадедовской веры и красочного, представленного всеми видами искусства комплекса привычных обрядов, о чем убедительно свидетельствует тысячелетнее долголетие языческих верований, зафиксированное этнографами XIX столетия.
Но в кризисной обстановке жизни под жесткой властью победителей возникла точно такая же потребность в утешении, в обнадеживании, какая появилась в I в. н. э. в Палестине в условиях римского завоевания. Язычество (даже античное, с его поэзией и драматургией) очень туманно представляло себе загробный мир и вторую жизнь после смерти. Только тени в Аиде… Христианство, наоборот, все устремления направило на эту вторую жизнь, где бедняки получат довольство, неудачники — удовлетворение, праведники — заслуженное вечное блаженство. Земная жизнь обрисовывалась как краткий срок испытаний, как экзамен, открывающий вход в царствие небесное, не знающее земного зла и неравенства.
Разработанное эсхатологическое учение евангельского христианства («благодати», по Илариону) было самой сильной его стороной во всех жизненных ситуациях, но в тяжкие времена особенно. Поэтому с началом установления татарского ига христианство на Руси идет вширь, проникает и в деревню, а проблема покаяния перестает быть делом отдельной личности и становится общенародной задачей.
Вот почему вопрос о таинстве причащения (совершаемого после исповеди-покаяния) занимает такое важное место в русской общественной мысли XIII–XIV вв., и в частности в движении стригольников.
Более раннюю (домонгольской поры) точку зрения выражали поучения, адресованные отдельному человеку, индивидууму.
Теперь, во время повсеместного действия божьей казни, пастыри обращаются уже ко всему порабощенному народу. Особый интерес представляют поучения Серапиона Владимирского, молодость которого застала благословенную предмонгольскую эпоху, в зрелости он был свидетелем Батыева погрома, а в старости, за год до смерти, он стал епископом Владимирским и участвовал в церковном соборе 1274 г.
Страшно есть, чада, впасти в гнев божий!..
Какие казни от бога не въсприяхом?
Не пленена ли бысть земля наша?
Не взяти ли гради наши?..
Се уже к 40 лет приближаеть [от 1237–1240 г.] томление и мука
И дане тяжькия на ны не престануть…
И в сласть хлеба своего изъести не можем,
И въздыхание наше и печаль сушать кости наша.
Кто же ны сего доведе?
Наше безаконье и наши греси,
Наше неслушанье, наше непокаянье[121].
Современник и свидетель, знавший и расцвет Руси и последствия завоевания, Серапион дал впечатляющую картину разгрома, положившего рубеж разным эпохам:
Бог, видев наша безаконья умножившася,
видев ны заповеди его отвергъша…
много страха пущаще, много рабы своими учаще —
и ничим же унше показахомься…
Тогда наведе на ны язык [народ] немилостив
язык лют, язык не щадящь красы уны,
немощи старець, младости детии —
двигнухомь бо на ся ярость бога нашего…
Разрушены божественьныя церкви,
осквернены быша ссуды священии
и честные кресты и святыя книгы.
Потоптаны быша святая места,
святители мечю во ядь [в пищу] быша;
плоти преподобных мних
