Четвертый разворот самый ответственный. Его нужно выполнить так, чтобы самолет, оказавшись на последней прямой, сел точно у «Т» с полностью приглушенным двигателем. Однако практически такой расчет из-за разной силы ветра, его направления и барометрического давления сделать почти невозможно. Поэтому многие летчики планируют, как бы подбираясь к посадочной полосе на небольшой высоте и силе двигателя, пока не убедятся, что самолет приземлится в нужной точке, только тогда полностью убирают силу тяги. Так в этом первом полете на реактивном самолете поступил и я, но приземлялся с небольшим перелетом. Сказалось отсутствие винта, который создавал торможение.
Первый полет по кругу совершен. Я срулил с взлетно-посадочной полосы, выключил двигатель, открыл фонарь и все в том же приподнятом настроении вдохнул морозный воздух. Дышал минут пять, пока не стало зябнуть лицо. Когда прибыл тягач, чтобы отбуксировать самолет на стоянку, мое праздничное настроение уже угасло. В воздухе я находился всего десять минут, зато на земле ожидание тягача и буксировка заняли более часа. От такого нудного и длительного сидения в кабине я почувствовал усталость. Выйдя из самолета, вяло доложил инструктору:
— Задание выполнено. Разрешите получить замечания?
— Все правильно, — сказал капитан Деев, поздравляя меня с вылетом на реактивном самолете. — А как машина?
— Хороша: проста и легка в управлении, как и все самолеты Яковлева. — Но вот на земле с буксировкой — мучение.
— Это дело исправится, скоро поступит новая партия тягачей. Да, а почему вы на последней прямой планировали на повышенных оборотах турбины?
— Привычка свыше нам дана. Так я всегда делал. А на Як-пятнадцатом, по-моему, это необходимо. Чтобы турбину вывести с малых оборотов на полные, нужно секунд десять. А если расчет не точен? Если недолет и надо машину подтянуть?
— Понятно, — ответил Деев.
— А если перелет? — горячо продолжал я. — Скользит эта машина плохо. Придется уходить на второй круг. Может горючего не хватить. На Як-пятнадцатам лучше производить посадку на небольшом газе, с учетом инерции.
Инструктор на это ничего не ответил, посмотрел на наручные часы и пригласил меня на обед.
4.
Домову и мне запланированы последние полеты в Центре. И на этом кончится наше обучение высшему пилотажу. Полеты в зону будут зачетными. По плану их должен принимать сам начальник Центра.
На Як-15 я выполнял только виражи и перевороты через крыло. Петли, бочки, иммельманы и другие фигуры высшего пилотажа были запрещены. Почему? Мне было непонятно. Ведь без этих фигур нет высшего пилотажа, нет того мастерства летчика-истребителя, которое необходимо ему для боя.
Сначала я хотел эти фигуры выполнить тайком, чтобы никто не видел, но зоны пилотажа находились рядом с аэродромом, а за полетами следил инструктор. Как-то я намекнул, что собираюсь проделать весь пилотаж. Он сослался на инструкцию, но проговорился, что подполковник Акуленко в этом деле знаток и уже выполнял высший пилотаж на Як-15. Собираясь в этот день в последний, зачетный полет, я решил поговорить с начальником Центра. В столовой для руководства была отведена отдельная комната, где питались и командиры полков, прибывшие на переучивание. Акуленко был заботливым начальником. Всю организацию летного дня он проверял лично и, как правило, завтракал первым. Я постарался перехватить его на подходе к столовой, поздоровался.
— С до-о-брым утром, — протянул он. — А ты что так рано? Проголодался?
— Не спится: мысли тревожат.
— Какие, если не секрет?
— Прокопий Семенович, вы не знаете, почему перед войной был запрещен высший пилотаж на «Чайке»?
— Ну как не знать! Боялись, что она рассыплется. Потом все-таки разрешили. И ничего. А почему ты спрашиваешь?
— Интересуюсь, почему теперь запрещен высший пилотаж на Як-пятнадцатых?
— Вон ты куда клонишь, — Акуленко чертыхнулся. — Уж не хочешь ли испытать реактивный на всю катушку? Или уже испытал?
— К сожалению, нет. Не было подходящих условий. Но я уверен, что машина эта создана для пилотажа. В умелых руках это игрушка. Причем надежная.
— Да, игрушка надежная. И маневренная, — подтвердил он. — Я на нем крутил-вертел все фигуры. Великолепный истребитель. А вот почему разрешено делать только виражи да перевороты, мне и самому не ясно.
— Разрешат со временем, — предположил я и тихо попросил: — Позвольте мне сегодня попробовать, на что Як-пятнадцатый способен?
Акуленко выругался и резко сказал:
— Да разве об этом спрашивают?! Ты что, порядка в авиации не знаешь? Раз запрет, то все! Никаких разрешений быть не может.
Поняв бесполезность своей затеи, я решил попросить разрешение на полет по маршруту через деревню, где прошло мое детство. Мне хотелось с воздуха взглянуть на родные места.
— Правильно, — виновато отозвался я на резкость Акуленко. — Раз запрет, значит, запрет. Ну а как насчет полета по маршруту? Можно мне другой выбрать?
— Выбирай любой.
— А какой любой?
Акуленко рассмеялся:
— У тебя получается, как в байке про огурцы. Они лежат в огороде кучей. Малыш спрашивает: «Бабушка, можно мне взять огурчик?» — «Бери любой». — «А какой любой?» — «Который на тебя глядит». — «Они все на меня глядят!»
Я рассмеялся и продолжая:
— Мой маршрут проходит через Городец и Горький. Прошу увеличить протяженность на десять километров и сделать не три излома, а четыре, чтобы пролететь над своей родной деревушкой Прокофьево. Можно?
— Это в моей власти. — Акуленко предупредил: — Только особенно не задерживайся. Много картинок землякам не показывай. А то надышишься воздухом детства, позабудешь про керосин и сядешь вынужденно.
— Нет! Этого не случится, — заверил я. — Длина маршрута небольшая. Виражить не буду. Сделаю по одной фигуре высшего пилотажа и — курс на Горький.
Мы уже заканчивали завтрак, когда к нам подсели начальник штаба Центра и командиры эскадрилий. Акуленко спросил начальника штаба майора Нетребина:
— Списки участников парада составили?
— Да. Вечером закончил.
Солдатский вестник уже разнес, что Центр готовит летчиков для участия в Первомайском параде на реактивных самолетах. Официально я слышал об этом впервые, поэтому насторожился, прислушиваясь к разговору.
— Сегодня до начала полетов этот список надо довести до всех летчиков, — приказал Акуленко начальнику штаба и повернулся ко мне: — Ты назначен командиром полка. Москва утвердила,
Летный день выдался на редкость славным. Мартовское солнце, тишина и легкий утренний морозец способствовали деловому настрою. Все шло по плану. После меня полетел сдавать зачет по технике пилотирования Костя Домов. Выполнив в зоне то, что полагалось, он должен был войти в круг и сесть, но начал вдруг набирать высоту.
— Что это задумал твой приятель? — спросил меня Акуленко.
— Понятия не имею.
— Как он, мужик-то?
— Человек и летчик Домаха хороший, не терпит никаких недоразумений. Во всем любит ясность. В полетах одержим.
— Вот мерзавчик, — Акуленко опять выругался. — Гляди, гляди на своего Домаху! На очень хорошего человека!
Все смолкли, глядя на недозволенный пилотаж. Летчик, сделав переворот, пошел на петлю. Выполнив ее, в прежнем же темпе сделал иммельман, потом крутанул бочку, за ней переворот, с переворота пошел на горку. В верхней ее точке «як» развернулся через левое крыло и в прежней линии горки пошел вниз.
— Толково сделал ранверсман, — сквозь зубы процедил Акуленко и, взглянув на меня, спросил: — А теперь еще какого конька выкинет?
Домов, выполнив ранверсман, быстро вошел в круг, совершил посадку и спокойно вылез из машины. Перед ним сразу же вырос начальник Центра. Я, стоя рядом с Акуленко, думал, что сейчас на Домаху обрушится все «мастерство» его ругани. Тот же, плотно сжав большие губы, молчал, но внимательно следил за провинившимся летчиком. Домов, как и полагается, вытянулся и начал твердым голосом докладывать:
— Товарищ подполковник!..
— Стоп! Все ясно, — властно перебил его Акуленко. — Вон ты какой — малый, да удалый, — и, как бы отгораживаясь от летчика, поднял правую руку и показал на меня: — Докладывай своему командиру полка.
— Есть! — отчеканил Домов и подошел ко мне. — Товарищ майор зачетный полет выполнил. Разрешите получить замечания?
Особенности характера Акуленко я уже знал. Раз он с подчиненным перешел на «ты», значит, наказания не будет. Если же обращается на «вы», дела собеседника плохи. Но как мне говорить с Домахой? Чтобы собраться с мыслями, я спросил:
— Значит, выполнил?
— Точнее, перевыполнил.
— Это хорошо или плохо?
— Моя совесть не позволяет считать, что освоил реактивный истребитель, если не до конца познал его, — убежденно заявил Домов. — Теперь испытал. Себя проверил.
