Впрочем, я окончательно утвердился в своем намерении лишь после разговора с Дягилевым.
Встретились мы случайно, и встреча — хотя это не имело никакого отношения к Дягилеву, — оставила в душе неприятный осадок
Я не люблю городского транспорта, стараюсь передвигаться по Москве пешком, причем выбираю обычно не самую короткую, а самую тихую дорогу… Так однажды я шел по заснеженным бульварам к площади Пушкина и увидел вдалеке человека, фигура которого показалась мне знакомой. Человек толкал детскую коляску увеличенных размеров и одновременно читал книгу, держа ее перед собою в вытянутой руке. Он был невелик ростом, одет в легкое демисезонное пальтишко, а на голове его красовалась огромная рыжая ушанка… В коляске послышался писк, и лишь тогда человек опустил книгу, но поспешил… ко мне.
— Как я рад! — вскричал Дягилев. — Вот замечательно, что мы встретились!
Я заглянул в коляску и обнаружил там двойняшек. — Поздравляю!
— Спасибо, — смущенно сказал Дягилев. — Отпуск у меня. Вот… гуляю.
Растирая красные от холода руки, он сообщил мне, что дела у него идут отлично, что он уже написал и сдал в печать статью о коссах, и она скоро, наверное, выйдет в свет, потому что Рогачев у него в соавторах…
— Вашу помощь я отметил в статье, — сказал Дягилев. — И Рогачев на этом настаивал. Он даже отредактировал сноску… А сам я-на Чукотку. Вот откроются летние аэродромы-прощай Москва… От руководящей работы меня освободили, так что теперь я-как птица вольная.
— Надоело руководить? — улыбнулся я.
— А! С финансовой отчетностью нелады. Сколько ни езжу по экспедициям, а так и не научился денежные документы оформлять. Не умею я этого делать… Тиснули мне выговор — и рядовым в отряд к Павлику. — К Павлику?
— Да. Молодежь у нас все время выдвигают. Он справится… Жаль только, что такие открытия, как прошлогоднее, нечасто случаются. Долго добираться до них приходится. Ой, как долго. И никто-то тебе не верит поначалу, и смотрят все на тебя как на дурачка… А вы в те края не собираетесь? — неожиданно спросил Дягилев. — Рогачев намекал на ученом совете, что берется уговорить вас…
Упоминание о Рогачеве, а также изменения в служебном положении Дягилева заставили меня кое-что припомнить и кое-что сопоставить. Павлик и раньше казался мне человеком, весьма равнодушным к своей специальности, и назначение его вместо Дягилева… Н-да, странно все это выглядело, и тут я впервые подумал, что интерес Рогачева к хроноскопу несколько особого свойства и это надо будет всегда иметь в виду…
— А вам хроноскоп нужен? — спросил я Дягилева.
— Между нами-нет. Текучка вас там замучает, мелочи всякие. Хроноскоп-вы же сами говорили-большим делам служить должен.
Вот тут я и рассказал Дягилеву о пиктограмме. — С Сахаровым мы знакомы. Это-фанатик! — с искренним уважением сказал Дягилев. — По-моему, он на пороге важных открытий или обобщений. И с пустяком он бы к вам не пришел.
Слово «фанатик» прозвучало в устах Дягилева очень забавно, но ко всему остальному я отнесся вполне серьезно. Правда, первоначально мне следовало самому посмотреть пиктограмму.
Я позвонил Сахарову и договорился с ним о новой встрече.
Она состоялась у входа в Исторический музей, куда Сахаров передал загадочные черепки, вернувшись из Тувы в Москву.
Мы прошли в служебное помещение, и Сахаров познакомил меня с одним из сотрудников музея, историком, молодым человеком в толстых роговых очках. Видимо, заранее предупрежденный о нашем визите, он сразу же подвел нас к столу, на котором в специальных коробочках лежали хаирханские черепки.
— Конец мезолита — начало неолита, — сказал историк и сделал небрежный жест в сторону коробочек; он, очевидно, не знал, что нас интересует, и выжидающе замолчал.
— Вы хотите сказать, что черепки относятся к очень ранним образцам керамики? — уточнил я. — Насколько помнится, переход от мезолита к неолиту как раз и был ознаменован появлением керамики.
— Да, — бесстрастно подтвердил историк. — И пиктографическое письмо тоже известно с неолита.
— Вот, смотрите, — сказал Сахаров и для чего-то поменял местами две коробочки.
Почерневшие от времени угловатые обломки сосуда, служившего неведомым людям более десяти тысячелетий тому назад, невольно вызывали интерес. Дело было не только в их древности, всегда возбуждающей воображение, дело было еще в чем-то, что мне не сразу удалось уловить. Я пристально вглядывался в неясные знаки на черепках и в то же время пытался разобраться в своих ощущениях. Если молодой историк не ошибался и черепки действительно относились к началу неолита — значит, изготовлен сосуд одним из первых гончаров-умельцев на земле, и уже это само по себе не могло не вызывать чувства уважения к древнему мастеру. Но мастер не только изготовил глиняный сосуд-он что-то изобразил на нем. Проще всего было предположить, что мастер украсил сосуд незамысловатым рисунком. Я высказал свою мысль Сахарову.
— На украшение это совсем не похоже, — возразил он. — Вот, взгляните: на черепке изображены сломанные стрелы — Сахаров взял одну из коробочек и протянул ее мне.
На почерневшем черепке действительно виднелись изображения двух сломанных стрел и кончик третьей стрелы. Стрелы были переломлены примерно посередине, а концы их направлены в одну сторону.
— Или этот черепок, — продолжал Сахаров. — Здесь нарисован какой-то треугольный предмет. — Он тотчас поставил коробочку обратно и взял следующую, самую большую. — На этом черепке при некоторой фантазии можно разглядеть человека с натянутым луком. Смотрите. — Сахаров обвел едва заметный контур, и я вынужден был согласиться с ним. — Остальные черепки-немые. Лишь на двух из них видны какие-то прямые линии.
Склонившись над столом, я разложил черепки в таком порядке: слева-черепок со стрелком из лука, посередине — черепки с треугольником и прямыми линиями, а справа-черепок со сломанными стрелами.
Да, рисунки не были похожи на украшение. Неведомый мастер запечатлел на кусках еще плохо обожженной глины какую-то мысль, очевидно важную, раз счел необходимым записать ее. Но какую? Мне чудилось, что толща тысячелетий рассеялась и я ощущаю тревожное биение мысли далекого предка, угадываю его волнение. Угловатые глиняные черепки о чем-то кричали людям, в чем-то убеждали их…
— Сломанные стрелы, — сказал я. — Все дело в сломанных стрелах.
— Не спорю, — согласился Сахаров — Но что они означают?
— Я вспоминаю более поздний символ-меч, вложенный в ножны. Он означал конец войны.
— Следовательно, по вашему мнению, сломанные стрелы-символ перемирия между двумя враждовавшими племенами? Логично, но…
— Слишком просто? — перебил я Сахарова.
— Пожалуй. Такое заключение как бы лежит на поверхности, и поэтому я не верю ему…
— Интуитивно я тоже угадываю иное. Однако не идем ли мы по ложному следу? Не наделяем ли мы подсознательно неолитического человека своей психологией и своим интеллектом? И потом, пиктограмма-не шифровка, она должна быть простой, понятной.
— Ничего не могу возразить. — Сахаров приподнял широченные плечи и развел руками. — А хроноскоп не мог бы поколдовать?
— Хроноскоп! — усмехнулся я. — Как будто он может заменить человеческую голову! Но попытка — не пытка. Приносите ваши сокровища.
Сахаров повернулся к молодому историку.
— Из фондов музея мы ничего не разрешаем выносить, — сказал тот. — А хаирханские черепки уже занесены в инвентарные списки.
— То есть как в списки? — удивился Сахаров- Разве не я вам привез их?
— Это не имеет значения. Мы ни для кого не делаем исключений…
Не дожидаясь окончания спора, я незаметно вышел из комнаты.
Глава третья
в которой хроноскоп вновь вступает в действие, но не разрешает наших сомнении, несмотря на усовершенствования, внесенные в его устройство Березкиным
Сахаров позвонил мне через неделю и радостно сообщил, что получил наконец свои черепки. Я поздравил его с успехом, и мы, не откладывая, поехали в институт к Березкину.
Стараясь не опережать событий, я до самого последнего момента ничего не рассказывал своему другу о глиняных черепках, а Сахарова заранее предупредил, что ждет нас, вероятно, весьма нелюбезный прием. К немалому моему удивлению, Березкин очень обрадовался нашему приходу.
Здесь я вынужден сделать небольшое отступление. Помните, с какими трудностями мы столкнулись, когда пытались расшифровать дневники Зальцмана, переписанные им в Краснодаре? На экране хроноскопа, независимо от занесенных в дневник событий, все время сидел и писал худой — человек с острыми локтями. Иначе говоря, хроноскоп умел восстанавливать лишь события, происходившие непосредственно в момент записи (так он восстановил сцену у поварни, когда Зальцман прятал тетрадь Черкешина). Но хроноскоп не обладал способностью истолковывать самый текст, выяснять, перебирая различные варианты, самую суть написанного и наглядно иллюстрировать ее.
